Семья Тибо, том 1

— Симону все хотелось, чтобы я сел слева от него, — продолжал он. Ведь я был единственным его приятелем на свадьбе. Даниэль обещал приехать, но обманул, и никто из Батенкуров не явился — даже двоюродный брат Симона, с которым они вместе воспитывались; Симон так на него рассчитывал, все ждал, до последнего поезда. Жаль было беднягу. Натура у него впечатлительная, уязвимая, уверяю вас. Я знаю о нем много хорошего. Он все оглядывался вокруг были чужие. Вспомнил он о своих родителях и все твердил мне: "Никогда я не думал, что они обойдутся со мной так сурово. Как же, значит, они на меня сердятся!" А за ужином он сказал: "От них ни единого слова, даже телеграммы не прислали! Я теперь для них не существую. Верно ведь, скажи?" Я не знал, что ему отвечать. И он поспешно добавил: "О, я не о себе забочусь, мне-то все равно. Я забочусь об Анне". И как раз в это время Анна, наводившая на меня страх, распечатала телеграмму — ее только что принесли. Батенкур побледнел как смерть, но оказалось, телеграмма пришла на ее имя поздравление от подруги. Тут он не выдержал: не обращая внимания на окружающих, которые не спускали с него глаз, не обращая внимания на Анну, ее замкнутое лицо, ее холодный взгляд, он расплакался. Она разозлилась. И он это прекрасно понял. Положил ладонь на ее руку и вполголоса, как мальчишка, проговорил: "Прошу меня извинить". Слушать его было невыносимо. Она не шелохнулась. И тут, — а это было еще тяжелее, чем его слезы, — он стал оживленно болтать, шутить, через силу, со слезами на глазах, ни на секунду не останавливаясь и то и дело утирая слезы обшлагом рукава.

Жак с таким волнением рассказывал об этой сцене, что Женни негромко сказала:

— Как это ужасно…

Он переживал радость автора, — вероятно, впервые. И переживал остро. Но лицемерно скрыл ее.

— Я вам еще не надоел? — спросил он, словно не услышав ее замечания. И тут же продолжал: — Но это еще не все. За десертом раздались крики с других столов: "Новобрачных!" Батенкур и его жена встали, улыбаясь, с бокалами шампанского обошли зал. Вот Тут-то и произошла душераздирающая сцена. Обходя столы, они забыли о ее дочке от первого мужа — девчурке лет восьми-девяти. Она бросилась за ними бежать. Они уже вернулись на свои места. Мать нехотя поцеловала девочку и поправила ей воротничок. А потом подтолкнула ее к Батенкуру. Но у того после обхода столов, когда он не встретил ни одного дружеского взгляда, снова полились слезы, и он ничего не видел; пришлось посадить девочку ему на колени. Что за фальшивая улыбка была у него, когда он наклонился к чужому ребенку! Девочка подставила ему щечку, у нее были такие грустные глаза, — нет, мне этого никогда не забыть. В конце концов он ее поцеловал. А она все не уходила, и он стал поглаживать ее подбородок с каким-то тупым выражением лица, вот так, одним пальцем, понимаете? Уверяю вас, это производило такое жалкое впечатление… Словом, скверная история, вы не находите?..

Она обернулась к нему, ее поразило то выражение, с которым он произнес "скверная история". И заметила, что во взгляде Жака нет ничего тяжелого, грубого, всего, что ей было так неприятно, и даже его ясные, живые, выразительные глаза были сейчас прозрачны, как вода. "Почему он не всегда такой?" — подумала она.

Жак улыбался. Невеселые эти воспоминания были для него не так уж важны — ему доставляло удовольствие вникать в жизнь других людей, познавать их мысли и чувства. Женни это тоже доставляло удовольствие, и, пожалуй, для обоих оно сейчас возрастало от одного сознания, что они испытывают его не в одиночку.

Они дошли до конца аллеи; уже показалась опушка леса. Солнце раскинуло на траве перед ними сверкающий ковер. Жак остановился.

— Моя болтовня вам наскучила, — сказал он.

Она промолчала.

А он все не прощался и вдруг проговорил:

— Раз уж я дошел до вашего дома, — мне хотелось бы повидаться с Даниэлем.

Как некстати он напомнил о том, что она солгала, и особенно рассердило ее то, что он сразу поверил ей. Она не отвечала, и Жак понял только одно, что он ей надоел и она не хочет, чтобы он провожал ее дальше.

Он был уязвлен. Однако ему не хотелось расставаться с нею, не хотелось, чтобы у нее в душе остался дурной осадок, именно в это утро, когда ему показалось, будто между ними возникло то, о чем он смутно мечтал уже столько месяцев, а может быть, и лет!

Они продолжали молча идти по тропинке, заросшей акациями, ведущей к садовой калитке. Жак держался немного позади, и ему была видна изящная и какая-то печальная линия ее щеки.

Чем дальше они шли, тем невозможнее было ему изменить решение и оставить ее. Минуты бежали. Вот они остановились у калитки. Она ее открыла. Он пошел вслед за ней. Они пересекли сад.

На террасе никого не было; в гостиной — тоже.

— Мама! — окликнула Женни.

Никто не отвечал. Она подбежала к кухонному окну и, уже раз солгав, спросила:

— Господин Даниэль приехал?

— Нет, мадемуазель, но только что принесли телеграмму.

— Не беспокойте вашу матушку, — произнес наконец Жак. — Я ухожу.

Женни держалась прямо, на лице ее появилось строптивое выражение.