Семья Тибо. Том 2

Во время поездки у меня было достаточно времени подумать об этом. У меня под рукой мои каждодневные записи, которые я веду с первой недели болезни. Поэтому я могу проследить день за днём, от приступа к приступу, непрерывное и неуклонное ухудшение. Со мной также все материалы, я всю зиму собирал французскую и английскую медицинскую литературу, клинические отчёты, рефераты, напечатанные в специальных журналах, о лечении отравленных газами. Всё это, известное мне уже давно, предстало передо мной в новом свете. И всё подтверждает мою уверенность. Возвратившись сюда, я обсудил мой случай с лечащими меня врачами. Уже не как прежде, не как больной, который надеется на выздоровление и без разбора принимает на веру всё, что подкрепляет его надежды, но как опытный врач, которого больше не обманет никакая ложь во спасение. Я припёр своих коллег к стене, и их уклончивые жесты, многозначительные умолчания, полупризнания сказали мне всё.

Нынешняя уверенность покоится на неоспоримой основе. В течение десяти месяцев непрерывно шёл процесс интоксикации, разрушения, и у меня нет никакой надежды, в буквальном смысле слова — никакой

, выздороветь, ни даже жить в хроническом, стабильном состоянии, в состоянии калеки. Да, я, как камень, пущенный с горы, осуждён непрерывно катиться вниз, и с каждой минутой всё быстрее и быстрее. Как мог я обманываться так долго? Врач — и так смехотворно заблуждаться? Просто смешно! Не знаю сроков, это зависит от будущих неизбежных приступов, от их силы и от продолжительности периодов улучшения. Случайные рецидивы, временные успехи лечения решат, протяну ли я два месяца или — крайний срок — год. Но гибель неизбежна, и она близка. Правда, в иных случаях бывает то, что Вы называете «чудесами». Но в моем — нет. Современное состояние науки не оставляет мне никаких надежд. Верьте, я пишу Вам это не как больной, который твердит о неизбежности худшего исхода, а сам с надеждой ловит любой жест возражения, но как врач, во всеоружии клинических данных, перед лицом смертельного недуга, окончательно установленного. И если я так спокойно повторяю Вам это, то…

23 июня. Вновь берусь за письмо. Вчера начал его и не окончил. Пока я ещё недостаточно владею собой, чтобы выдержать такое долгое напряжение. И сейчас вот не могу вспомнить, что хотел сказать Вам. Я написал: «спокойно»… К этому относительному спокойствию перед неизбежным — спокойствию, увы, очень непрочному — я пришёл через страшную внутреннюю революцию.

Долгими днями, нескончаемыми бессонными ночами я пребывал на дне бездны. Адские пытки. До сих пор не могу ещё думать о них без леденящего холода в сердце, без внутренней дрожи. Трудно вообразить себе это. Как только удаётся устоять человеческому разуму? И какими таинственными путями переходишь от этого пароксизма отчаяния и бунта к своего рода приятию? Не берусь объяснять. Должно быть, очевидность факта имеет над рационалистически настроенным умом неограниченную власть. Должно быть также, человеческая природа наделена необычайной способностью к приспособлению, раз мы можем приучить себя даже к такому: к мысли, что жизнь будет отнята раньше, чем успел её прожить, что приходится исчезнуть, не успев претворить в реальность те огромные возможности, которые, казалось, были заложены в тебе. Впрочем, мне трудно сейчас восстановить этапы этой эволюции. Она длилась долгое время. Приступы острого отчаяния, естественно, сменялись моментами прострации, иначе их просто нельзя было бы вынести; в течение многих недель физическая боль и мучительное лечение были единственной сменой тому, другому, настоящему мучению. Мало-помалу тиски разжались. Ни стоицизма, ни героизма, ничего похожего на покорность судьбе. Скорее какое-то притупление чувствительности, приводящее к состоянию наименьшего сопротивления, и начинающееся равнодушие, вернее — оцепенение. Разум здесь ни при чём. Воля — тоже. Волю я стал упражнять только несколько дней назад, пытаясь продлить состояние апатии. Стараюсь постепенно возвратиться к жизни. Восстанавливаю связь с окружающим меня миром. Я теперь почти не лежу, бегу от своей постели, своей палаты. Заставляю себя выходить к столу вместе со всеми. Сегодня довольно долго смотрел, как играют в бридж, и сегодня Вам пишу без особого напряжения. Даже с каким-то новым для меня странным удовольствием. Дописываю это письмо в саду, в тени кипарисовой аллеи; санитары по случаю воскресенья играют в кегли. Я думал сначала, что их общество, их споры, смех будут меня раздражать. Но я захотел остаться и остался. Вы видите, уже намечается тенденция к установлению нового равновесия.

Всё-таки немного устал от этих усилий. Напишу Вам снова. В той мере, в какой мой разум способен ещё интересоваться другими, я не думаю ни о ком, кроме Вас и Вашего ребёнка.

Антуан.

Мускье, 28 июня..