Семья Тибо. Том 2

Зашёл Гуаран с газетами. По-прежнему верит, что мир будет заключён ещё этой зимой. Защищает свою точку зрения убеждённо и умно. Странный тип! Странно слышать успокоительные речи из уст человека, который обычно кажется безнадёжно озабоченным, — может быть, потому, что у него такие маленькие, вечно мигающие глазки, длинный нос и всё лицо вытянуто, как морда у борзой. Кашляет и отхаркивается каждую минуту. Говорил со мной о своей работе, как о ремесле. Удивительно всё же! Преподаватель истории в лицее Генриха IV, — казалось бы, довольно благодарное занятие, могущее дать радость. Рассказывал также о своих студенческих годах в Эколь Нормаль. Насмешливый ум. Слишком наслаждается критикой и потому вряд ли может быть справедливым. Иногда кажется мне неискренним. Умён, даже слишком умён, но ум чересчур довольный самим собой, равнодушный к людям, чёрствый… При всём том он нередко бывает остроумен.

Остроумен? Есть два вида остроумных людей: одни вкладывают остроумие в смысл своих слов (Филип), у других остроумна сама манера. Гуаран принадлежит к тем, кто кажется остроумным, даже когда не говорит ничего остроумного. Тут дело в способе выражения, в манере упирать на концы слов, в забавной мимике, в недоговорённости, в туманных намёках и, наконец, в лукавом выражении глаз, в игре голоса, в загадочных паузах, которые делают двусмысленным каждое произнесённое им слово. Можно повторить остроту Филипа, она останется ядовитой, тонкой, разящей и в чужих устах. Не то с Гуараном. Попробуйте повторить его слова — от остроты почти ничего не остаётся.

17 августа.

Дышать всё труднее. Просвечивание. Снимок показал, что экскурсии диафрагмы ничтожны при глубоком дыхании. Бардо на три дня ушёл в отпуск. Чувствую себя больным, не могу думать ни о чём другом, кроме болезни.

19 августа.

Тяжёлые дни и ещё более тяжёлые ночи. Мазе проделал новую процедуру в отсутствие Бардо.

20 августа.

Совсем разбит после процедуры.

21 августа.

Нынче утром непонятное облегчение. После укола ночью спал почти пять часов подряд! Бронхи заметно очистились. Просматривал газеты.

Вечер.

С самого обеда полудремота. Приступ как будто прошёл. Мазе доволен.

Преследует воспоминание о Рашели. Этот прилив воспоминаний, быть может, симптом ослабления организма?… Раньше, когда я жил, я не вспоминал. Прошлое было для меня ничто.

Жан-Полю.

Нравственность. Нравственная жизнь. Каждому следует понять, в чём его долг, понять сущность своего долга, его границы. Избрать себе путь, следуя личному суждению, в свете непрерывно углубляемого опыта, непрерывных исканий. Терпение, помноженное на дисциплину. Идти, держа направление между относительным и абсолютным, возможным и желательным, не теряя из виду реальности, прислушиваясь к голосу глубокой мудрости, которая живёт в нас.

Сохранять своё «я», не бояться впасть в ошибку. Неустанно, без боязни отрицать себя самого ещё и ещё. Видеть свои ошибки так, чтобы всё ярче становился свет самопознания, всё глубже — сознание своего долга.

(В сущности, нет другого долга, кроме как в отношении самого себя.)

21 августа, утро.

Газеты. Англичане топчутся на месте. Мы тоже, хотя кое-где наблюдается незначительное продвижение. (Слова «незначительное продвижение» я переписал из сводки. Но я-то вижу, что это означает для тех, кто «продвигается»: похожие на кратер воронки, забитые ползущими людьми ходы сообщения, переполненные перевязочные пункты…) Пришлось встать из-за процедуры. Попробую выйти к завтраку.

Ночью, при свете ночника.

Надеялся хоть немного поспать. (Вчера вечером температура почти нормальна: 37,8.) Зато бессонница, ни на минуту не забылся. И вот — уже рассветает.

А ночь всё-таки была чудесная.

Утро, 22-го.

Вчера вечером испортилось электричество, писать поэтому не мог. Хочу, чтобы в моих записях осталась эта чудесная ночь, ночь падающих звёзд.

Было так тепло, что около часу я поднялся, чтобы отдёрнуть занавески. Прямо с постели погружался в прекрасное летнее небо. Ночное, бездонное. Как будто по небу вспыхивали разрывы шрапнели, потом огненный дождь, струение звёзд во все концы. Вспоминается наступление на Сомме, траншеи в Мареокур, мои ночные бдения в августе шестнадцатого года: английские ракеты взлетали в небо наперерез падающим звёздам, смешивались с ними в фантастическом фейерверке.

Вдруг мне подумалось (и я считаю эту догадку правильной), что астроному, привыкшему жить мыслями в межпланетных пространствах, должно быть, много легче умирать.

Долго-долго раздумывал обо всём этом. Не отрывал глаз от неба. Оно необъятно, оно уходит от нас всё дальше и дальше, с каждым новым телескопом. Поистине умиротворяющие мысли! Бесконечные пространства, где медленно движутся по своим орбитам множества светил, подобных нашему солнцу, и где солнце, — которое кажется нам громадным и которое, если не ошибаюсь, в миллион раз больше земли, — есть ничто, всего-навсего одно из мириадов небесных тел…