Семигорье

«Обрели вид! — думал Степанов. — И старина, и новь. И театральные занавеси на окнах! Заводским девчонкам кофточек понаделать бы! Не так богато живём… А часы… Завтра же скажу Дребезгову, чтобы перетащил эту игрушку в кабинет Стулову!..»

Степанов только теперь ясно понял: именно Стулов — причина зудящей в душе тревоги. Именно Стулов был для него как эта вот, исподволь вошедшая в кабинет, парадность.

Он прислонился к столу, лицом к двери, не закрывая глаз, заставил себя заново увидеть, как Стулов вошёл в кабинет, как вёл себя в первый час появления.

Стулов сам открыл двери, секретарю доложить о себе не дал. Крупнотелый, с неподвижной шеей, с полусогнутыми руками, в отличном костюме, при галстуке, он шёл прямо, как на таран, и если бы Степанов не встал и, узнав его, не вышел из-за стола, Стулов, наверное, не остановился бы и сдвинул его вместе со столом.

После беседы Стулов уехал в гостиницу. Степанов остался один, но долго не мог возвратиться к работе над докладом. Включил настольную лампу, задумчиво водил карандашом по листу бумаги. Нет, ничего особенного не было в их встрече. Разговор, который они вели, был обычным разговором двух партийных людей, которым предстояло работать вместе. И всё-таки за улыбкой, что при каждом удобном случае медленно расплывалась по широкому лицу Стулова, за его готовностью соглашаться с тем, что говорил он, Степанов, за общей сложностью, которую можно было принять за скромность товарища Никтополеона Константиновича Стулова, — за всем этим Степанов чувствовал какую-то недосказанность. Стулов как будто давал понять Степанову, что он, Стулов, знает о Степанове больше, чем знает Степанов о нём, о Стулове.

Эта игра в недосказанность мало трогала Степанова, больше тревожила явная готовность Стулова тотчас соглашаться с любым мнением, которое высказывал он.

Опыт научил Степанова не доверять людям, которые легко соглашаются, ещё хуже — заискивают перед ним. В трудные времена, когда он искал опоры, плечи этих людей мягко уходили из-под его рук. В такие времена он неожиданно находил опору среди тех, у которых было своё понимание дела, которые находили мужество с ним спорить, даже ругаться, среди тех, которые числились в оппозиции. Именно это опасное выражение осторожного заискивания он видел в лице Стулова. И это настораживало, как настораживает опытного солдата слишком открытый манёвр противника.

Когда Степанов, наконец, вернулся к докладу, он увидел на листе бумаги, по которому в задумчивости водил карандашом, почти точный портрет Стулова: квадратная голова, массивная, как чугунная бобина, шея, врезавшийся в шею жёсткий воротник белой сорочки, улыбка в сжатых губах, похожая на усмешку.

Отчётливее других деталей Степанову запомнились глаза Стулова: прикрытые веками почти до зрачков, они странно вежливо смотрели на Степанова, но увидеть, что таилось за этой вежливостью взгляда, было не под силу даже Степанову: взгляд его неподвижных глаз был матовым, как свет коридорной лампочки.

Только однажды Степанов заметил, как усилился накал в матовых глазах Стулова. В одну из затянувшихся пауз Стулов повернулся массивным телом и с медлительностью хозяина оглядел кабинет. Глаза его — Степанов ясно видел это — накаливались по мере того, как он передвигал взгляд от стола для заседаний бюро к ковру, от ковра к обитой чёрным дерматином двери, от двери к часам.

Было ли это случайным совпадением? Может быть, и случайным, но в тот момент, когда взгляд Стулова остановился на кафедральных часах, глаза его вдруг удовлетворённо вспыхнули, как у именинника, которому преподнесли давно ожидаемый подарок. Продолжалось это мгновение, через секунду глаза Стулова опять вежливо смотрели на Степанова, но именно в этот момент Степанов понял: Стулов примеривал его кабинет к себе.

Степанов не удивился, когда перед областной партийной конференцией ЦК партии отозвал в своё распоряжение второго секретаря обкома Бурова, его правую руку. Буров, как ни больно было расставаться с ним, вполне был готов для самостоятельной работы. Не удивился Степанов и тому, что на место Бурова ЦК рекомендовал Стулова: партийными кадрами ведал ЦК, и перестановки в кадрах, особенно в среднем звене, давно уже стали делом привычным.

Но когда Степанов узнал, что Бурова взяли не на повышение, он не мог не подумать, что эта, на первый взгляд, обычная перестановка кадров сделана с определённым прицелом. И первая встреча, и разговор со Стуловым укрепили его в этом предположении.

«Но почему именно Стулов? — думал Степанов. — Есть же у нас люди — отличные люди! — которые могли бы занять место Бурова! На той должности, которую занял теперь Стулов, мало быть исполнителем, мало быть даже твёрдым исполнителем!