Семигорье

— Прошу извинить мою резкость, — сказал он с прежней примиряющей хрипотцой в голосе. — Я, кажется, не до конца понимал вас. Но и вы себя плохо знаете, Иван Петрович! — Он наклонился, рукой доверительно коснулся его колена. — Сила ума сильнее силы характера, попомните мои слова! Обязывать вас мы не будем. На «Северный» человек поставлен. Правда, перспектива не по его плечам, но пока тянет. Поразмышляйте, как остынете. Дорога у вас дальняя. И мы народ терпеливый — когда позволяет время…

Прощаясь, Арсений Георгиевич задержал в своей руке отмякшую руку Ивана Петровича, вдруг спросил с пробившимся в лице оживлением:

— Как ваш Алёша? Определился в своих душевных поисках? Или всё ещё между долгом и желаниями?..

— Определяется… — сказал Иван Петрович, стараясь не углубляться в то, что знал нетвёрдо. Ему было приятно, что его сын остался в памяти Арсения Георгиевича, и в то же время, закрывая за собой тяжёлую дверь, он подумал, что можно отнести и к нему самому то, что он сказал о сыне.

… Выехали они с Василием Ивановичем из города на следующий день, и не рано. Затуманенное морозом солнце стояло над лесом. Холодные поля малиново отсвечивали на буграх, сверкал иней по обеим сторонам дороги и в воздухе. Майка бежала напористо. От её ровного бега, тишины и холодного сверкания на душе было радостно и чисто. Благодарное чувство, которое Иван Петрович испытал к Арсению Георгиевичу, смешивалось с чувством самолюбивой удовлетворённости тем, что он всё-таки выстоял перед властным его напором. Дома ему не придётся собирать вещи и виновато смотреть в растерянное лицо Елены Васильевны. Сознание того, что он остаётся на полюбившемся ему месте, радовало его какой-то уютной детской радостью. Правда, мечты его о свободном времени и тихих вечерах на речке так и остались мечтами — за два года ему так и не вышло посидеть над удочками рядом с Алёшкой, но это — пока, пока он в горячке строительства и в суете организационных дел. Потом, когда всё наладится, он сможет и счастливо поволноваться над поплавком, и поговорить с Алёшкой о серьёзных проблемах жизни. И Елене Васильевне уделить недостающее ей внимание. Раз он остаётся на месте, он обязательно всё осуществит…

Высвободив из овчинного тулупа лицо, пониже на брови надвинув шапку, чтобы морозный ветер от быстрого движения не слишком холодил лоб, Иван Петрович с удовольствием смотрел на открытые искрящиеся поля и, по привычке обдумывать прошедший день, перебирал в памяти детали своего разговора со Степановым. О Стулове он не думал, как не думают о неприятном врачебном кабинете после того, как больной зуб вылечен. Мысли Ивана Петровича занимал Степанов. И, пожалуй, больше всего и с запоздалым интересом он размышлял о настойчивом его стремлении выдвинуть на руководство новым леспромхозом именно его, Ивана Петровича Полянина. Он не сомневался в том, что Степанов не лукавил, обосновывая интересами дела своё намерение. И всё-таки во всём этом — Иван Петрович особенно чувствовал это сейчас — было что-то, что заботило Степанова не только как умного хозяина. «Зачем он сказал о Сталине? — думал Иван Петрович. — Только ли проверить живучесть моего тщеславия? Вряд ли. Всего вернее — за этими словами стоит собственное его беспокойство. Если леспромхоз на виду в верхах, он в какой-то мере становится лицом области! Не думал, что Степанова может заботить эта сторона дела.

А проводил он меня умно. Завязал на дорогу узелок: «Сила ума сильнее силы характера!» Развязывай-ка теперь, Иван Петрович!.. Да, пол миллиончика кубов на один леспромхоз — шаг, надо сказать, сажений!.. Наверное, и техники подбросят. Этакий замах руками да лошадками не возьмёшь! Пару бы толковых, энергичных инженеров-эксплуатационников, лучше даже из молодых, — одного на заготовку, другого на вывозку. Были у меня толковые ребята. Можно бы списаться через наркомат… Да что это я? В самолёт не сел, а лечу! Это Алёшке рваться в облака. А с меня достаточно. Дело избрано, возврата не будет…»

Василий Иванович слегка придерживал горячившуюся Майку, хотя дорога была ровная, без раскатов, и санки легки.

«Жалеет лошадь, — думал Иван Петрович, с непривычным для него участием наблюдая лицо конюха, обветренное до синевы на скулах. — Вот делает же человек своё малое дело! Заботливо делает, хорошо. И пользу людям приносит. И достоинство не теряет. А ведь если бы не он, я, пожалуй, и не дошёл бы до Степанова. И ехал бы сейчас в этом белом безмолвии с колючей изморозью на душе…»

— Василий Иванович, а совет-то ваш помог, — сказал он в приливе добрых к конюху чувств. — Товарищ Степанов защитил Семигорье!..

— Как иначе! — рассудительно ответил Василий, переводя Майку на шаг. — Ведь дело людей касается!.. Я на своих детишков гляжу — без света им никак! Бывало, кто тетрадь, кто книжку, да всё разом на стол вытащат, соберутся вокруг одной лампы, как цыплята возле клухи, — и не шевелись!