Семигорье

С Леной было хорошо, просто, но пришёл он в Дом культуры не ради Лены. И почти месяц упорных занятий у Станислава Феликсовича — это тоже было не ради Лены. Робость, которая вдруг охватывала его, когда он направлялся через зал к Ниночке, оказывалась сильнее его желаний, и, не дойдя каких-нибудь двух-трёх шагов до Ниночки, он вдруг холодел от затылка до ног и, сам того не желая, поворачивался к своей спасительнице — Лене. Один раз он заставил себя преодолеть три роковых шага: пробормотал что-то похожее на приглашение и, как во сне, почувствовал в своей руке, будто неживую руку Ниночки. Странно, но этот первый танец не принёс ему ничего, кроме мучений и стыда. Ниночка не слушалась его, у неё был какой-то сдержанный ритм движений, и она заставляла подчиняться этому своему ритму и установленному, привычному ей рисунку танца. Когда Алёшка попытался сделать фигуру, она испуганно остановила его, он сбился, наступил ей на ногу, жарко покраснел от своей неловкости.

Неумело, с унылым однообразием он водил Ниночку по кругу, не решаясь положить руку ей на талию и только робко прикасаясь к ней пальцами, и лихорадочно искал в своей вдруг начисто опустевшей голове хоть одну умную мысль. Наконец с глубокомысленным вздохом он сказал: «Что-то Юрочка сегодня задерживается…» — сказал глупо, бестактно — ведь Юрочка был теперь его соперником!

Ниночка не ответила, безразлично пожала плечами. Так закончился их первый и пока единственный танец. Теперь Алёшка стоял в мрачном одиночестве, как Чайльд Гарольд, и внутренне готовил себя к решительным действиям: он пригласит Ниночку ещё раз, подчинит её своей воле и заставит понять, что совершил он ради неё.

Алёшка не мог сказать, когда перевернулся мир, но что мир перевернулся, он знал точно. Юрочкина любовь — непонятная, далёкая от его жизни Ниночка — стала его любовью. Никто не знал об этом; наверное, не знала и сама Ниночка. Но всё, чем жил он прежде: леса, озёра, охота, отлично натасканная по зайцам собака, редкие победы над собой и позорные срывы в становлении разума и воли — всё потускнело, всё как будто перестало быть. Осталось лишь то, что было вокруг Ниночки — школа, тоскующие взгляды на уроках, долгие бдения на улицах в надежде на случайную встречу.

Однажды Ниночка, держась за руку Лены Шабановой, почти прячась за подругу, спросила:

— Алёша, почему ты не ходишь в Дом культуры?

— Я не умею танцевать, — смутился Алёшка.

— Это никуда не годится! Вот тебе две, ну, хорошо — три недели. За это время ты обязан научиться! Придёшь и пригласишь на вальс меня и Лену. Слышишь?..

На следующий день, забыв про свою стеснительность, Алёшка стоял перед лесничим — Станислав Феликсович вёл в техникуме кружок танцев.

— Станислав Феликсович! Вы не сможете мне помочь?

— С удовольствием, Алёша. Если это в моих силах.

— Это в ваших силах, Станислав Феликсович! У меня две недели срока. Я должен научиться танцевать.

— Понимаю. Вы дали слово девушке.

— Да.

Станислав Феликсович вздохнул:

— Жизнь повторяется!.. Хорошо, Алёша, не будем терять времени. Завтра вечером вы должны быть у меня вместе с девушкой.

— Но…

— С любой девушкой, Алёша. Не обязательно с той, ради которой мы будем с вами трудиться!..

В небольшой квартирке лесничего Алёшка появился с Зойкой Гужавиной. Станислав Феликсович стоял у раскрытого патефона, пальцами подперев сухой подбородок. В раздумье он смотрел на Зойку, — в тяжёлом пальто, окутанная платком, в старых подшитых валенках, она казалась толстой и неуклюжей. Зойка всё поняла. Как дома, она сбросила пальто, платок, скинула валенки.

— Я вот так, в носках. Ничего? — она сказала это деловито и просто, и Станислав Феликсович, обезоруженный Зойкиной готовностью к делу, согласно склонил голову.

Четырнадцать вечеров подряд он учил их танцевать. И когда, увлечённый поединком с их провинциальной неотёсанностью, наконец, сказал: «Всё. Мне нечего добавить. Горжусь и выпускаю в свет», — Алёшка почувствовал себя на верху блаженства. В тот вечер он провожал Зойку к селу в радостной говорливости и не замечал, как понура и молчалива его верная подруга…

Маленький бойкий человек, при галстуке, с волосами, расчёсанными на пробор, вышел на середину зала, поднял руку и объявил: «Медленный вальс!..» Алёшка почувствовал: пришла его минута. «Вальс-бостон! Танец, полный огня и творчества. Мой танец!..» — твёрдо сказал себе Алёшка и отделился от стены. В левом углу, среди девчонок, он уже выискивал бледное лицо Ниночки.

Маленький бойкий человечек снова поднял руку, «Приглашают дамы!» — объявил он и пошёл к оркестру.

Алёшка стоял в растерянности: глупо было думать, что Ниночка сама подойдёт к нему.