Семигорье

С каждым прожитым годом Степанов всё яснее сознавал простую житейскую истину: человеку всегда не хватает жизни. С каким бы напряжением он ни жил, сколько бы он ни сделал за свою жизнь, на земле всегда останутся не доделанные им дела.

Лет через пять, когда Ким прижился в семье, а самому Степанову перевалило за сорок и стало прихватывать поизносившееся сердце, он вдруг с удивлением почувствовал, до физической тоски ощутил потребность ещё при жизни увидеть себя повторённым в другом, близком ему человеке.

Всё, чем он жил: нужные стране заводы, новые города, сёла, люди, которым день за днём он отдавал силы, ум, сердце, партия, именем и разумом которой он направлял жизнь этой вот северной области России, — всё это заполняло его жизнь до последней свободной минуты. Он старался сделать за отпущенную жизнь как можно больше, чтобы другие, те, кто будут продолжать его дело, не тратили время и силы на то, что мог сделать он. Всё, что он делал, безымянно входило в жизнь его страны. И — Степанов знал — на пороге смерти он не будет сожалеть о том, что имя его не высечено на обелиске обновлённой России.

Но продолжить себя в живом человеке! Это было новое для него чувство. Странное, беспокойное чувство. Быть может, оно появилось потому, что рядом появился Ким.

Степанова потянуло к взрослеющему Киму.

Ким мужал, всё отчётливее являлось их внешнее несходство. Арсений Георгиевич понимал, что не в силах дать Киму своё лицо, глаза, свои руки. Но дать свой характер, привить Киму свои убеждения, как прививают дикой яблоне благородные свойства, заставить её цвести его цветами, её плоды налить своими соками — это было в его силах, он не сомневался, что это в его силах.

Он думал вырастить из Кима государственного деятеля, образованного практика, с молодых лет нужного людям. Умудрённый жизнью, он с железной настойчивостью, шаг за шагом, вырабатывал в Киме те человеческие качества, которые казались ему важными в его будущей деятельности.

Степанов знал: чувства людей несовершенны, ощущая мир, они не открывают истины. В сложных человеческих отношениях, тем более в государственной деятельности, руководствоваться чувствами — всё равно, что шагать в реку, полагаясь на зеркальный блеск её воды. Он считал: воспитать человека — это воспитать его разум. Его волю. Разум должен владеть чувствами.

«Если Ким воспитает волю, — размышлял Степанов, — он будет человеком. Это — главное. Этому можно научить. И надо научить…»

Он многое успел. Ким научился управлять временем и своими желаниями. Вошёл в заведённый в семье твёрдый порядок жизни. Законом стала для него утренняя, до здорового пота, гимнастика, холодный душ. Ким был рядом, он давал наблюдать свою жизнь и был уверен, что Ким впитает в себя его понимание долга перед людьми и страной, что он пойдёт той дорогой, которую ему предначертали.

Он уже привык к мысли, что Ким начнёт инженером на хорошо знакомом ему крупном военном заводе. И не мог ожидать, что Кима повлекут иные дороги. Он и теперь помнил, как оглушил его тот памятью сохранённый разговор, который состоялся в день выпуска Кима из школы.

— Папа! — сказал Ким, встав перед столом и заранее бледнея от сознания того, на что он решался. — Я хочу уехать… Хочу сам найти свою дорогу… Можешь быть уверен: случится воевать — жизнью не по дорожу ради твоего дела, ради общего нашего дела. Но, папа, я не могу жить заботами дня, хозяйственными заботами, которыми живёшь ты. Я не выдержу. Я взбешусь или отупею, если от меня будут требовать сегодня одно, завтра другое, третье. Меня тянет к категориям постоянным (он так и сказал: к категориям постоянным!). Я, папа, хочу заниматься наукой… — Ким смотрел на него влажными от волнения, упрашивающими глазами.

Он знал, что делает отцу больно, и старался смягчить идущую от его слов боль. — Папа, пойми меня! Ты же знаешь: я способен до ночи просиживать над учебниками, над опытами, но я не принесу пользы, если ты сделаешь меня заводским или каким-нибудь другим руководителем! Кому-то быть полководцем, кому-то, через опыты и формулы, углубляться в науку, кому-то определять политику. Я верю нашим вождям, нашим военным, тебе, папа. Я вижу, что и как ты делаешь, и верю, и спокоен. И могу думать о другом. Не сердись, папа, я чувствую, на что я способен и что не по мне. Я хочу, чтобы ты меня понял…

Арсения Георгиевича удивила тогда не рассудительность Кима и не то, что Ким показал в разговоре дерзкую самостоятельность. Его больно задело и расстроило то, что он не обнаружил в Киме того, что знал в себе, — неутомимого желания засучив рукава уже сегодня, сейчас, каждый день, ломать, перелопачивать, будоражить, строить свою Россию на новый лад. Одно то, что Ким тянулся уйти от строительного гула будней куда-то в тишину научных комнат, — одно это уже было неприятно, как прикосновение холодного металла. Ким искал в жизни не то, что искал он, Степанов. И мысль о том, что Ким отступает от его духовного руководства и не настроен повторять его в своей жизни, глубоко его ранила.