Семигорье

Ночью, после объяснения с Кимом, он лежал на своём покатом диване и не мог заснуть. В кабинете он оставался на ночь редко — когда обдумывал трудные дела.

«Профессия — это, в конце концов, ещё не цель жизни, — размышлял Степанов. — Идея Кима служить науке — ещё не идея. Идея конкретна. Она пронизывает все практические дела. И в сегодняшнем скопище дел и проблем только идея, ясная цель, помогает нам выбирать то, что уже сейчас работает на социализм. Нет, мы не имеем права тратить силы на то, что может подождать.

У Кима появился характер. Это неплохо. Но идея не вызрела в его сознании. Как ни разумно он со мной говорил, по своим взглядам он ещё песок, песок без цемента. В любую форму клади, любую форму примет. Так же легко потеряет. Я мало с ним говорил. Не связывал свои мысли с его мыслями. Я слишком понадеялся на обстоятельства. — Сознавать это было неприятно, но от фактов Степанов никогда не уходил. — Надо задержать время, — думал он. — Ещё год-два Ким должен быть рядом. Я позабочусь, чтобы его взгляды о месте в жизни изменились. Цель надо обнажить перед ним, как при атаке обнажают боевую саблю. Ким должен принять нашу общую заботу о судьбе страны. Тогда я спокойно провожу его в жизнь…»

Он предложил Киму технологический институт. Институт был в городе — Киму не пришлось бы уходить из семьи. Ким отказался. Трогательно распростившись с мамой Валей и виновато с Арсением Георгиевичем, он уехал в Ленинград. Он поступил в медицинскую академию.

Арсений Георгиевич в себе замкнул боль и скорбь. Даже Валентина не знала. С каким тяжёлым сердцем он провожал Кима в незнакомую ему среду. Он убеждал себя, что настоящие люди есть везде. Но мысль о том, что Ким уходил в жизнь с неокрепшим сознанием, давила тяжело и долго.

За четыре года Ким трижды навещал дом.

Он был рад заботам мамы Вали, рад отцу, но разговориться они не сумели: Ким с какой-то тихой одержимостью сидел по вечерам над книгами, Арсению Георгиевичу мешали потоком нахлынувшие дела. Со дня на день они отодвигали нужный им обоим разговор, и, прощаясь, оба виновато разводили руками.

Из последних писем он знал, что Ким успешно заканчивает пятый курс, прошёл практику в клиниках, «сам вырезал два аппендикса». Практический уклон, который принимали занятия Кима, его успехи в какой-то мере успокаивали. Степанов даже поручил своему помощнику узнать, в какой из больниц города лучше поставлена хирургия.

Неожиданный приезд Кима обрадовал Арсения Георгиевича. Он понял: случилось то, чего он терпеливо ждал — Ким искал отцовского совета. Опытная рука Арсения Георгиевича снова ложилась на поводья Кимовой судьбы.

… Степанов навалился на боковину кресла, в кулак упрятал подбородок, привычно чувствуя пальцами его железную твёрдость, и сидел так, вглядываясь в напряжённое лицо Кима с подпалинами смущения на плоских щеках. Ким сидел на низком, неудобном ему диване, длинными руками охватив острые, туго обтянутые брюками колени.

Всё-таки он отвык от дома и держал себя стеснённо. Арсений Георгиевич это видел, но сидел, молча, не сводил с Кима пристального взгляда. Он искал в своём Киме следы того житейского окружения, которое четыре года оглаживало Кима по образу своему и подобию.

Ровная линия белой рубашки над чёрным отложным воротником пиджака, аккуратно подбритые виски, простенькие медные запонки, выглядывающие из-под рукавов, повязанный широким узлом галстук, чёрные, хорошо начищенные ботинки — прежде Ким не проявлял такой заботы о внешности.

«Среда требует!» — думал Арсений Георгиевич, скрывая под ладонью насмешливо сжатый рот. И всё же он заметил: в костюме Кима не было той продуманности, того утончённого шика, который отличает модников. В его одежде была та добрая мешковатость, которая свойственна людям, бывающим среди модников, но занятых своими мыслями: утром они одеваются как положено и тут же забывают о костюме — им уже не до того, что галстук съехал набок, что запонки оказались разными, что пиджак со спины перечёркнут складками.

«Среда требует, но Ким остаётся собой», — уже с насмешкой думал Арсений Георгиевич.

С гораздо большей пристальностью он вглядывался в то, что говорило о мужании Кима.

Он видел в вытянутом его подбородке, пожалуй, больше ещё капризном, чем волевом, уже проступающую твёрдость, видел упрямую линию губ большого подвижного рта, неробкий взгляд горячих глаз. Он многое угадывал из того, что ещё только намечалось в духовном облике Кима, и ему уже не терпелось ухватить то главное, чем Ким теперь жил.

«Ну что же, посмотрим, каков и крепок ли твой корень, сын!» — сказал себе Арсений Георгиевич и привычно положил руки на тугие подлокотники кожаного кресла:

— Я слушаю, Ким.