Семигорье

Екатерина Ивановна и не заметила, как переменилось её понимание жизни. Вслед за Василием она словно бы приподнялась над своим прошлым и смотрела теперь на деревню и на своих сродственников, потихоньку через них тянувшихся в Питер, свысока. Отказывать никому не отказывала, но принимала без былого радушия. И, когда Василий каждого где-то пристраивал, она по-доброму, с напутствием, но и с облегчением выпроваживала одного за другим в прямо-таки бездонную городскую жизнь.

Потому и дочек она воспитывала не по-деревенски, а как требовал того город.

Городское воспитание оказалось куда как хлопотней и расточительней. И хотя удалось всех дочек выучить, и приодеть, и замуж повыдать, не пришло с этой их житейской удачей ни счастья, ни успокоения. Семья теперь что лес повырубленный. Дочки с корня легко сошли, своим умом зажили. Не так своим, как мужниным. У старших ещё так-сяк: может, не сладко, а по-людски. У младших, у обеих мужья не задались. От Марии, правда, Никола ушёл. И бог с ним, не тот человек, который в семье приживается. Хоть и мастеровитый, а голове собрания да завод… другое горше, что Ленушке, кровиночке ненаглядной, не повезло. Иван-то её замудренный оказался. Нет, чтобы как все! Ведь в Питере, и в Москве у больших дел стоял, на виду был, жили не в бедности. Нет, всё побросал. Как последний голодранец в леса сбежал! Люди из лесов в города едут, а этот из столицы в леса… И терпит, всё терпит доченька, святое терпение у пташки горемычной!..

Екатерина Ивановна мочалкой обмывала в тазу тарелки, с тревогой приглядывалась к внучку, думала: «Мальчонок-то у доченьки вроде добрый, а вот с малолетства непонятный! От отца, видать, замудрился. Не говорун. И плохо, что не говорун, — всё в уме держит…»

С внуком она хотела поговорить, знала, что Алёшка не очень-то расположен к питерской жизни, и вот, бог помог, внук оказался рядом.

— Ты скажи-ка мне, Алёша, — спросила она, — у вас там, в лесах, поди, волки да медведи у домов ходят?

Алёшка засмеялся бабушкиной наивности. Улыбнулась в ответ и Екатерина Ивановна, довольная тем, что внук поверил её наивности.

— Ну, не медведи, так люди, чай, на волков похожи, житья не дают?

— Да нет, люди как люди. Такие же, как здесь, — ответил Алёшка. Он хотел добавить «даже лучше», но смолчал, не хотел обижать бабушку.

— Ну, а отец-то твой, как он там — не одичал? — Екатерина Ивановна не могла больше хитрить, голос её задрожал. Упираясь обеими руками в дно таза, она повернула к Алёшке оплывшее, смятое морщинами лицо и, глядя жалкими, беспомощными глазами, запричитала:

— Как же там Ленушка, моя сердечная, с ним уживается! Утащил, ворог, в леса. Из красавицы девку деревенскую сделал! Ей ли печи топить, чугуны таскать… Поослепли вы, не видите: тяжко ей там одной-одинёшенькой. Сгубится, цветик! Алёшенька, внучек мой родной! Пожалей ты свою мать! Брось ты леса чужие! Будешь здесь с Оленькой. Смотри, сколько подружек у неё, — весело, улыбчиво будет! Комнатку тебе отдельную дадим — дедушкину… Алёшенька, пожалей меня, старуху. Ведь Ленушка кровиночка моя, любимица!

Алёшка с трудом поставил тарелку в тарелку. Он не смотрел на бабушку. Тарелку он всё-таки поставил, взял другую, стал вытирать скомканным в кулаке полотенцем.

Бабушка передником отёрла глаза, шумно сморкнулась, загремела в тазу посудой. Но руки её, как живые рыбины, вывалились из таза.

— Алёша, — попросила она, задыхаясь, — подай-ка табурет…

Алёшка подвинул табурет, бабушка грузно села. Отдышавшись, снова запустила побелевшие руки в таз.

Алёшка быстро и молча вытирал тарелки. Ему хотелось закончить работу и уйти.

Мягкие шаги прошелестели по коридору, в кухню вбежала Олька. Увидела Алёшку с полотенцем в руках, остановилась в изумлении.

— Боже! Какая идиллия! — крикнула она. — Шестнадцатилетний мужчина овладевает основами домашнего хозяйства! Прелестно!.. Бабушка, — сказала она с укором, — и тебе не стыдно отрывать человека от гостей?!

Подсунув своё оживлённое личико к Алёшкиному уху, она азартно шепнула:

— Наденька пришла. Идём…

Стащив с его плеча полотенце, подвела Алёшу к умывальнику, заставила вымыть руки душистым мылом, тщательно вытереться и причесаться. Подхватив Алёшку под руку, Олька потащила его через кухню в коридор, крикнула на ходу:

— Алёшку, бабуся, надо воспитывать, пока он здесь! Верно ведь?! — и, подмигнув Алёшке, засмеялась.

Олька приложила палец к губам, тихонько подтолкнула Алёшку в гостиную.

В гостиной всё изменилось: гости разместились полукругом на диване, креслах и стульях. И в центре этого полукруга и молчаливого внимания гостей была Елена Васильевна. Она сидела за пианино, на круглом винтовом стуле, выпрямив спину и чуть отставив локти, и бережно играла.

Олька оставила Алёшку у двери, сама пригнулась мягко, по-кошачьи, пробралась в дальний угол к Наде.

Надя сидела, как будто отдыхая и слушая вместе со всеми музыку, но лицо её вспыхнуло, когда он вошёл, и Алёшка догадался, что Наденька ждала его.