Семиярусная гора

Не я ли целый год писал житие Матушки Берхманс[543], которую послали обустраивать новый траппистский монастырь в Японии, хотя она стремилась к созерцанию? И что с ней стало? Ей пришлось быть вратарницей, ризничей, келарем, принимать гостей и руководить сестрами-мирянками – все сразу. И если ее освобождали от той или иной обязанности, то лишь для того, чтобы навесить еще более тяжелую, вроде наставницы новициев.

Martha, Martha, sotlicita eris, et turbaberis erga plurima…[544]

Когда начиналось мое уединение, до того, как я принес окончательные обеты, я спрашивал себя, каково будет мое положение. Если я призван стать созерцателем, а мое положение будет мешать мне, а не помогать, что тогда?

Но мне пришлось оставить эти мысли, чтобы хотя бы начать молиться.

Когда пришло время приносить обеты, я уже не был уверен, что понимаю, кто такой созерцатель, в чем состоит созерцательное призвание, к чему я призван, каково призвание цистерцианцев. Я уже не был уверен, что знаю или понимаю что-то, я лишь верил, что Ты хочешь, чтобы я принял именно эти обеты, именно в этом монастыре и именно в этот день – по причинам, которые Ты знаешь лучше меня, и что потом я должен следовать за другими, делать что мне говорят, и постепенно все начнет проясняться.

В то утро, когда я лежал ничком на полу, а отец настоятель молился надо мной, я засмеялся пыльным ртом, потому что, сам не зная как и почему, сделал нечто правильное и даже поразительное. Но поразительным было не то, что сделал я сам, а то, что Ты сделал во мне.

Шли месяцы, и Ты не ослабил ни одно из моих желаний, но дал мне мир, и я начинаю видеть смысл всего этого. Я начинаю понимать.

Ты призвал меня сюда не для того, чтобы я носил ярлык, по которому могу себя опознать в этом мире и отнести к какой-то категории. Ты хочешь, чтобы я думал не о том, кто я, а о том, кто Ты. Или, точнее, Ты вообще не хочешь, чтобы я много о чем-либо думал: Ты поднял бы меня над всякой мыслью. А если я буду все время стараться разгадать, кто я, где я и почему, как этому произойти?

Я не делаю из этого драмы. Я не говорю: «Ты просил меня оставить все, и я от всего отрекся». Я не хочу больше ничего, что отдаляет Тебя от меня: но если я отступлю на шаг и стану думать о себе и о Тебе как если бы между нами протянулось нечто от меня к Тебе, я неизбежно буду видеть брешь между нами, и вспоминать о разделяющем нас расстоянии.

Боже мой, эта брешь, это расстояние убьет меня.

Только поэтому я ищу созерцания – чтобы исчезнуть для всего тварного, умереть для него и для знания о нем, ибо оно напоминает мне об отделенности от Тебя. Тварное говорит мне, как Ты далек от него, хотя Ты и в нем. Ты создал его и Твое присутствие поддерживает его бытие, но оно скрывает Тебя от меня. Я хочу жить один, отстранившись от него. O beata solitudo! [545]

Потому что знаю, что только оставив все тварное, я могу прийти к Тебе: поэтому я был так несчастен, когда мне казалось, что Ты осудил меня оставаться в нем. Теперь печаль моя окончена, а радость моя начинается: радость, торжествующая и в глубочайшей печали. Ибо я начинаю понимать. Ты научил меня и утешил, и я снова надеюсь и учусь.

Я слышу, как Ты говоришь мне:

Я дам тебе то, что ты желаешь. Я приведу тебя к одиночеству. Я поведу тебя путем, который ты вряд ли поймешь, потому что Я хочу, чтобы это был кратчайший путь.

И потому все вокруг тебя вооружится против тебя, чтобы мешать тебе, ранить тебя, причинить тебе боль, и тем вынудить к одиночеству.

Из-за этой вражды ты скоро останешься один. Тебя сделают изгоем, отрекутся от тебя и отвергнут тебя, и ты останешься один.

Все, что коснется тебя, будет жечь тебя, и ты с болью отпрянешь, пока сам не начтешь избегать всего. Тогда будешь совсем один.