Семнадцать мгновений весны

...После того как в январе 1945 года русские ворвались в Краков и город, столь тщательно заминированный, остался целехоньким, Кальтенбруннер приказал доставить к нему шефа восточного управления гестапо Крюгера, отвечавшего за проведение в жизнь этой акции возмездия.

Кальтенбруннер долго молчал, приглядываясь к тяжелому, массивному лицу генерала, а потом очень тихо спросил:

— У вас есть какое-либо оправдание — достаточно объективное, чтобы фюрер мог поверить вам?

Мужиковатый, внешне простодушный Крюгер ждал этого вопроса и был готов к ответу. Но он обязан был сыграть целую гамму чувств: за пятнадцать лет пребывания в СС и партии он научился актерству. Крюгер знал, что сразу отвечать нельзя, как нельзя и полностью оспаривать свою вину. Он научился точности и режиссуре поведения во всем и всюду — даже дома ловил себя на том, что стал совершенно другим человеком. Он заметил, что иногда ночью, проснувшись, долго лежал с закрытыми глазами, прислушиваясь к тишине: ему казалось, что и здесь, в темной комнате, кто-то холодноглазый и спокойный продолжает наблюдать за ним. Сначала он еще изредка говорил с женой — да и то шепотом, по ночам, но с развитием специальной техники, а Крюгер, как никто другой, знал ее успехи, он перестал вообще говорить вслух то, что временами позволял себе думать. Даже в лесу, гуляя с женой, он молчал или говорил о пустяках, потому что ему казалось, что в центре уже изобрели аппарат, способный записывать на расстоянии в километр или того больше.

Так, постепенно, в нем произошла перемена. Прежний Крюгер исчез, вместо него в оболочке знакомого всем и внешне ничуть не изменившегося человека существовал другой, созданный прежним, совершенно не знакомый никому, боявшийся не то что говорить правду, нет — боявшийся разрешать себе думать правду.

— Нет, — ответил Крюгер, нахмурившись, подавляя вздох, очень прочувствованно и тяжело, — достаточного оправдания у меня нет... И не может быть. Я — солдат, война есть война, и никаких поблажек себе я не жду.

Он играл точно. Он знал — чем суровее по отношению к самому себе он будет, тем меньше оружия оставит в руках Кальтенбруннера. Ничто так не бесит гончих, как бегство зайца, Крюгер, правда, не знал, как поведут себя гончие, ляг заяц и подними лапки; но отношения в СС были ему известны достаточно точно; чем сильнее он будет бичевать себя сам, чем меньше будет сопротивляться и оспаривать свою вину, тем мягче станет Кальтенбруннер или любой другой на его месте.

— Не будьте бабой, — сказал Кальтенбруннер, закуривая, и Крюгер понял, что линия его поведения была абсолютно точной; он выигрывал самого себя. — Надо проанализировать провал, чтобы не повторять этого впредь.

Крюгер сказал:

— Обергруппенфюрер, я понимаю, что моя вина — безмерна. Но я хотел бы, чтобы вы выслушали штандартенфюрера Штирлица. Он был полностью в курсе нашей операции и может подтвердить: все было подготовлено в высшей мере тщательно и добросовестно.

— Какое отношение к операции имел Штирлиц? — пожал плечами Кальтенбруннер. — Он из разведки, он занимался в Кракове иными вопросами.

— Я знаю, что он занимался в Кракове пропавшим ФАУ, но считал своим долгом посвятить его во все подробности нашей операции, справедливо полагая, что, вернувшись, он доложит или рейхсфюреру или вам о том, как мы организовали дело. Я ждал каких-то дополнительных указаний от вас, но так ничего и не получил.

— Штирлиц входил в состав лиц, подлежащих ознакомлению с этой операцией?

— Этого я не знаю.

Кальтенбруннер вызвал секретаря и попросил его:

— Пожалуйста, узнайте, был ли внесен Штирлиц из шестого управления в список лиц, допущенных к проведению операции «Шварцфайер».

Когда секретарь ушел, Крюгер, поняв, что слишком рано начал подставлять под удар Штирлица, отработал назад.

— Всю вину несу один я, — продолжал он, опустив голову, выдавливая из себя глухие, тяжелые слова. Мне будет очень больно, если вы накажете Штирлица. Я глубоко уважаю его как преданного борца. Мне нет оправдания, и я смогу искупить свою вину только кровью на поле битвы.

— А кто будет бороться с врагами здесь?! Я?! Один?! Это слишком просто — умереть за родину и фюрера на фронте! И куда сложнее жить здесь, под бомбами, и выжигать каленым железом скверну. Здесь нужна не только храбрость, но и ум! Большой ум, Крюгер!

Крюгер понял: отправки на фронт не будет, а это самое страшное наказание. И не столько страшно из-за русских пуль — на фронте у него будет, естественно, командная должность, — просто он знал, какую яростную нелюбовь питали к бывшим сотрудникам СД армейские офицеры. Они только искали повода, чтобы подвести людей СД под суд партийного или военного трибунала — а там пощады ждать не приходилось, законы фронта — смертельные законы...

Секретарь, неслышно отворив дверь, положил на стол Кальтенбруннера несколько тонких папок. Кальтенбруннер перелистал папки и, удивленно хмыкнув, сказал: