Сентябри Шираза

В камере охранник впихивает ноги Исаака в туфли — распухшие ступни еле влезают в них. Шнурки он не завязывает и хлопает Исаака по спине:

— Давай, поторапливайся.

Туфли нещадно стискивают ноги, Исаак хромает, изо всех сил стараясь не отстать. В коридоре к нему подбегает охранник в маске.

— Брат Амин! Тебя выпускают? — говорит он.

Исаак узнает голос Хосейна.

— Пошел, пошел! — орет другой охранник. Вытаскивает из кармана черный платок, завязывает Исааку глаза, пихает его в спину винтовкой. — Живей!

Его ведут вверх по лестнице, отпирают железные ворота, волокут через двор — той же дорогой он шел в ту ночь, когда казнили Рамина и Вартана. Со скрежетом открываются еще одни ворота, его вталкивают в машину. Он сидит у окна, оказывается, что через небрежно завязанный платок можно кое-что увидеть — опустив глаза, он видит свои распухшие ноги, рядом — черные ботинки охранника. У его ног лежит полиэтиленовый пакет, в нем золотые часы и всякие украшения.

Несмотря на ранний час, через повязку пробивается яркий свет: значит, день будет солнечным. Сквозь трещину в окне лицо обдувает прохладный ветерок; машина едет под гору, и ему видны островки пробивающейся из-под снега зелени, крепкие бороздчатые стволы деревьев. Он чувствует невероятную легкость. Глядя на убегающую под колеса машины дорогу, он снова проигрывает в уме свой разговор с Мохсеном. Это он хорошо придумал процитировать Коран. Они придали разговору другой оборот, превратили допрос в беседу. «А вы смекалистей меня, Амин-ага, — сказал Рамин. — Я бы не смог так соврать».

Так как — я смекалистый, спрашивает себя Исаак, или просто удачливый лжец? Может, одно с другим связано? А вот Рамин, он что, дурак? Или не хотел врать, даже чтобы спастись? И на что пойдут мои деньги? Как ими распорядятся? Настроят еще больше тюрем, купят еще больше оружия? Не покупаю ли я себе жизнь, губя других?

Он чувствует — город уже недалеко. На дороге пробка, но сквозь выхлопные газы доносится запах пекущегося хлеба, только что доставленного с бойни мяса, привезенной ночью из портовых городов рыбы, выгруженных у ларьков фруктов в коробках… Его будоражат нетерпеливые гудки машин, он откидывается на сиденье, слушает: по тротуару шагают прохожие, мимо едут автобусы, открывают магазины, дети идут в школу. Он представляет себе жену — она сидит в кухне, пьет чай, читает газету.

Человек хочет жить, он имеет на это право.

* * *

— Где банк? — спрашивает водитель.

— Рядом с конторой. Но сначала надо заехать ко мне домой — взять удостоверение. Мой адрес вы, наверное, знаете.

— У тебя что, нет с собой водительских прав?

— Брат, мой бумажник мне так и не вернули.

Повязку снимают, и он видит свою улицу — на ней все по-прежнему. Охранник с ним рядом кусает губы, рот его кривится. У Исаака екает сердце. Машина медленно едет по улице: мимо проплывают номера над железными воротами, еще немного — и он дома. Вот занавеска в «огурцах» в кухонном окне семейства Сабати, вот красный велосипед маленькой дочки Горбани — он все еще стоит на веранде, хотя девочку давно отправили к родственникам в Лондон. Он прикидывает: дома ли жена с дочерью или уже уехали в школу? Жаль, что он не умылся и не причесался, — может, охранники бы и позволили, но мысль об этом попросту не пришла ему в голову.

Машина приближается; он представляет себе дом таким, каким оставил его: газеты на журнальном столике, кровать застелена голубым покрывалом, на спинке зеленые пижамные штаны, на полу в гостиной сабо дочери — они вечно о них спотыкаются. Когда они подъезжают, ворота уже открыты, и они свободно сворачивают во двор, останавливаются за машиной Фарназ. Значит, она дома, думает он, и с души у него сваливается груз, как у мальчика, который после долгого, полного напастей дня попал наконец домой, к маме.

Лает собака; Исаак выходит из машины, собака бросается к нему, оглушает радостным лаем.

— Заткни ей пасть! — говорит охранник, наводя винтовку на собаку.

Исаак присаживается на корточки, обнимает собаку — она кладет морду ему на плечо, ее теплое, влажное дыхание щекочет ему ухо. Дверь открывается. Прямо перед ним оказываются такие знакомые, крепкие ноги Фарназ в черных лодочках. Она наклоняется, помогает ему встать.

— Господи, Исаак! Ты ли это!

Он сжимает ее руки. Впервые со дня ареста на глаза наворачиваются слезы. Он понимает — если не сдержаться, он разрыдается. Фарназ плачет, подносит его руку к губам и, к его удивлению, целует то самое место, которое он целовал в тюрьме.

— Будет вам обниматься! — говорит охранник. — Сначала надо дело сделать.

Фарназ опускает руки, отступает. Исаак входит в холл; вдыхает запахи стирального порошка, свежезаваренного чая, эти забытые запахи возрождают в нем надежду, что жизнь еще не кончилась. Превозмогая боль, он цепляется за перила, медленно поднимается по лестнице. Охранник следует за ним по пятам, Фарназ идет рядом, смотрит на его ноги, но вопросов не задает.

В его кабинете все вверх дном. Папок и документов нет и следа.

— Фарназ-джан, а где же мой паспорт?

— Паспорт конфисковали, — говорит она.