Сентябри Шираза

Неделю назад исполнился год со дня его ареста. Он, конечно же, помнил об этом: когда стрелка часов стала приближаться к половине первого — именно в это время к нему в контору заявились непрошеные гости, — у него все заныло внутри. Впрочем, он, как и его семья, решил никак не отмечать эту дату.

— Меня забрали ровно год назад, — сказал он Фарназ уже вечером, когда чистил зубы, сказал так, будто только что вспомнил; Фарназ в это время складывала семейные фотографии в коробку, чтобы переслать Парвизу в Нью-Йорк.

— Я помню, — сказала она. — Я весь день об этом думала. Тяжело нам дался этот год! — Он понял, что на уме у нее то же, что и у него: радоваться рано — им еще предстоит долгий путь.

Они проезжают Казвин — оплот династии Сельджуков в одиннадцатом веке, а три столетия спустя — Сефевидов — он смотрит на крытые галереи и думает о бесчисленных властителях, правивших страной, — кто-то был великодушен, кто-то деспотичен, но все они в конце концов ушли. От них повсюду остались колоссальные сооружения из кирпича и камня, подобные тем, какие возводили Ахемениды в Персеполе или украшенные майоликой мавзолеи, чьи бирюзовые купола высятся над Ширазом, Исфаханом, Кумом… В тени былого величия и сейчас живет страна.

— А знаешь, Ширин-джан, до Исфахана столицей Сефевидов был Казвин, — рассказывает Исаак дочери, решив дополнить ее прерванные занятия еще одним, последним уроком — уроком истории. Он смотрит на Ширин в зеркало заднего вида — она открывает сонные глаза, глядит в окно и снова задремывает.

В Тебризе они, в соответствии с указаниями проводников, останавливаются на обед. Исаак макает хлеб в йогурт, огуречная приправа хрустит у него на зубах. Он вспоминает, как по выходным они обедали не в ресторане, а дома, всей семьей собирались в саду, накрывали на стол, на желтую, полосатую скатерть водружали блюда с кебабами — их появлению предшествовало скворчание, доносившееся из кухни, за ними, как за старинными паровозами, вились клубы пара. Ставили маслянистый йогурт в горшочках — его покупали в одной северной деревушке, белужью икру из Бандар-е-Энзели, рис из Мазандерана, свежезапеченную рыбу, дыню из Казвина, заваривали чай из Лахиджана, выкладывали персики из соседского сада, черешню — из своего.

— До еды ли сейчас? — говорит Фарназ. — Меня мутит.

— А ты все же поешь. Впереди долгий день. И представь, что завтра в это же время мы будем свободны.

Фарназ, подпирая рукой голову, смотрит на него, затем переводит взгляд на виниловую скатерть в пятнах плесени.

— Да, — говорит она. — Хотелось бы так думать. Но как вспомню, что Хабибе вернулась, мне не по себе. А тут еще эти папки. О чем она говорила? А письмо! Почему ты не рассказал мне о стычке с Мортазой?

— Какой смысл? Впрочем, теперь ты все знаешь.

— Интересно, что еще ты от меня скрыл?

Ему снова чудится голос пианиста — как тот позвал его в темноте. Однажды я расскажу ей и об этом, думает Исаак. Но не сегодня.

Они оставляют машину у закусочной, идут к Голубой мечети, возле которой их должны ждать двое в черной машине. Фарназ в последний раз бросает взгляд на маленький «фольксваген» — уехать решили на нем, потому что он не такой приметный, как «ягуар» Исаака.

— Хватит оглядываться, — говорит он. — Не то превратишься в соляной столб.

Подъезжает машина, в ней мужчины, волосатые, бородатые; они делают Исааку знак, и он садится в машину.

— Вы от Мансура-ага? — говорит Исаак.

— Да. В машину, быстро!

Они садятся сзади; Исаак не успевает захлопнуть дверцу, как машина трогается с места.

— Надо торопиться, — говорит тот, что за рулем. — Не забывайте об этом. Медлить нельзя, не то эти сукины дети живо возьмут наш след. Где вы оставили машину?

— Как было указано — на улице. Номерные знаки я заменил фальшивыми, которые мне дал Мансур-ага.

— Хорошо. — Водитель наблюдает за Исааком в зеркало заднего вида — его темные глаза смотрят подозрительно. — Не волнуйтесь, все обойдется, — говорит он.

Они едут уже не один час, минуют небольшие города, деревни — эти места Исааку незнакомы, он смотрит, как жители занимаются своими делами: вот женщина в красных тапочках стирает белье, трое мальчишек играют на немощеной дороге в футбол — пыль стоит столбом, пастух гонит стадо коз — на шеях у них позвякивают колокольчики. Двое проводников не слишком словоохотливы. Наверняка они проделывают этот путь по нескольку раз на неделе, решает Исаак, так что и дорога, и пассажиры их мало занимают. Время от времени они говорят между собой, отмечая ориентиры, но и только. Фарназ и Ширин тоже притихли.

Темнеет, и Исаак, как в детстве, мысленно соединяет звезды линиями, образуя фигуры: когда-то, еще в Ширазе, он рассказывал Фарназ о созвездиях — Андромеде, Орле, Лире, — ему нравились их названия, пусть даже такие фигуры существовали лишь в его воображении. Фарназ смеялась, просила: «Расскажи мне о Лире», и он рассказал ей, как менады, растерзав Орфея, выбросили его голову вместе с лирой в реку и как затем их прибило к острову Лесбос.

Машина подъезжает к колдобистой дороге и останавливается.