Сэр Гибби

Было уже совсем поздно, и город опустел. Ни одной кареты, повозки, тачки или тележки не катилось больше с грохотом вдоль домов. Посередине улица была довольно ярко освещена газовыми фонарями, но большинство окаймляющих её зданий были погружены в темноту. Изредка появлялся одинокий прохожий, гулко стуча башмаками по мостовой, или две развесёлые, хихикающие девицы пробегали мимо, и смех их неприятно осквернял глубокую тишину. Кроме малыша Гибби по улицам шнырял только холодный ветер — одинокий, заброшенный, влажный от тумана. Он наскакивал на мальчугана со всех сторон, то и дело сталкиваясь с ним на углу или за поворотом. Но как раз сейчас Гибби занимался главным делом своей жизни, движимый самой властной и могущественной надеждой своего существа.

Прислушиваясь к звукам, доносящимся из окна, он хотел узнать только одно: не собирается ли компания, наконец, расходиться по домам. Он всегда безошибочно угадывал этот момент, хотя как именно ему это удавалось, сказать трудно. Он почти никогда не улавливал голоса отца, а если вдруг и слышал его, то не слова, а лишь неясный тон. Однако сегодня, когда весельчакам подошло время расходиться, чтобы не осквернять порядочное заведение нарушением Господней субботы, и Гибби снова на цыпочках подтянулся к окну, его отец произнёс слова «вверх по Дауру», и эти три слова, сказанные любимым голосом, ясно и чётко донеслись до Гибби через стекло. Они совершенно ничего для него не значили, но он запомнил их просто потому, что услышал. Однако он тут же позабыл об услышанном, потому что по каким–то ведомым ему одному признакам понял, что компания вот–вот разойдётся, — и с этого момента не отводил глаз от двери до тех пор, пока не услышал, как она открывается. Правда, Гибби всегда было трудно стоять спокойно, а особенно сейчас, в стылую полночь, когда ноги его были почти такими же холодными, как камни мостовой. Чтобы не терять из виду заветную дверь, он начал задом отбегать на несколько ярдов и потом снова возвращаться к окну с искусностью и проворством морского краба. Но не прошло и нескольких минут, как долгожданный голос миссис Кроул возвестил тот час, когда его надежда должна была расцвести и превратиться в радость обладания. Она сказала что–то, не громко и не сурово, но твёрдо и ясно, и её голос тот же утонул в громкоголосом шуме и грохоте. Кто–то что–то говорил, но ещё громче был грохот и скрип отодвигаемых стульев, шарканье шагов и стук ладоней и кулаков по столу и стенам. Как послушные овцы, гости повиновались призыву хозяйки и побрели к выходу — правда, какой добрый пастух выгонит своих овец из загона в холодную полночь? Гибби молнией подскочил к двери и как вкопанный встал прямо подле неё. Тут же услышав, как миссис Кроул поворачивает щеколду, он отбежал в сторону и укрылся в одном из близлежащих дворов, весь дрожа от радостного нетерпения.

Один за одним жалкая компания вываливалась из своего блаженного приюта, и каждый, спотыкаясь и пошатываясь, брёл в свою сторону, не заботясь о том, чтобы попрощаться с остальными. Большинство из них проходили мимо Гибби, притаившемся в своём укрытии, но не обращали на мальчика никакого внимания. Его отец всегда показывался последним и хуже всех держался на ногах. Но всякий раз, когда он выходил за дверь, миссис Кроул не закрывала её до тех пор, пока собственными глазами не видела, как Гибби шустрым бесёнком выскакивает из подворотни и подбегает к отцу, чтобы проводить его домой, — внешне совсем не похожий на ангела–хранителя, но по сути хранивший отца ничуть не меньше, чем ангел, увиваясь вокруг него и поддерживая шаткое равновесие его высокой, шатающейся фигуры.