Серафим Саровский

Читая статью Краваль, хочется думать, что встреча Пушкина и отца Серафима состоялась. Это льстит нашему самолюбию: как же, величайший поэт был на нашей земле, в гостях у величайшего православного подвижника.

В своей работе Краваль спрашивает: «Как узнать? По стихам? По намекам? Но намек есть намек — вещь тонкая, неопределенная. Скажем, в ответе Пушкина митрополиту Московскому Филарету были такие стихи:

Твоим огнем душа согрета,Отвергла мрак земных сует,

И внемлет арфе ФиларетаВ священном ужасе поэт.

Пушкин исправил:

Твоим огнем душа палима,

Отвергла мрак земных сует,И внемлет арфе СерафимаВ священном ужасе поэт.

Может быть, кому-то и почудится в этой замене имен, в этой разнице «температур» (Филарета — согрета, Серафима — палима) пророческая весть о Серафиме Саровском, а другой скажет, что это всего лишь игра рифм, требование цензуры, случайность…». Интересное умозаключение: верить тому, что «чудится», а не тому, что на самом деле происходит. И не надо за многословием пытаться спрятать правду — да, именно требование цензуры заставило Пушкина изменить последнюю строфу. И еще один штрих, упущенный автором: переписка Пушкина и митрополита Филарета состоялась в январе 1830 года, а вот первая поездка поэта в Болдино и предполагаемое знакомство со старцем Серафимом — это уже осень 1830 года.

Далее Краваль пишет: «Или, скажем, в стихотворении «Отцы пустынники и жены непорочны» поэт написал сначала «святые мудрецы», а потом исправил на «отцы пустынники». Разве нельзя предположить, что Пушкин подыскал слова, точнее и емче обозначившие Святого Серафима Саровского?»

Изначально известно, что данное стихотворение является литературным переложением молитвы Ефрема Сирина, который по своей жизни был отшельником и пустынножителем. В святоотеческих тропарях подобных людей прямо называли «пустынными жителями» или «богоносными отцами».

Продолжение рассуждений исследователя: «В рукописи «Отцы пустынники…» есть рисунок, изображающий «молящегося монаха в келье», — так аннотировала рисунок Татьяна Григорьевна Цявловская. Но рука монаха поднята выше лба, и значит, монах не молится, а благословляет кого-то, нам невидимого, оставшегося «за кадром» (нетрудно догадаться — кого!). Рука его светится, от нее идет свет, как от свечи, освещая потолок. И сам он весь светится, и лицо его светится, черты его зыбки, как пламя. По чертам этим, хотя и колеблющимся, но в какой-то мере определенным (треугольные впадины щек, обрисовывающие треугольные скулы, крутой лоб, покатый к носу, полная нижняя губа, бровь, приподнятая вдохновенно), — по трепещущим этим чертам, а более всего по сиянию и просветленности, по необыкновенному выражению какой-то неземной, энергетической, победительной любви, понимаешь, что это батюшка Серафим… И еще одна — важнейшая! — деталь: левее правой ступни старца виден острый угол. Не сразу поймешь, что это. И только присмотревшись, видишь: это топорик, которым старец подпирается. В том, что топорик нарисован нечетко, есть свой смысл. Если бы он хорошо был виден и «узнавался» бы прежде старца, то это изумляло бы и соблазняло бы многих: как-де это понимать — монах и топор? Но он нарисован так невнятно (умышленно ли, промыслительно ли), что, только узнав преподобного, понимаешь: этот топорик — инструмент, с которым батюшка Серафим не расставался, работал им, опирался на него, — так сказать, атрибут его. Деталь красноречивая, как подпись к портрету.

Но есть и подпись: на уровне левой ступни, правее ее, старославянской вязью жирно начертана буква С.

Значит, сретенье все же состоялось? Состоялось — и батюшка Серафим благословил поэта».

И последняя находка исследователя в дополнение к уже сказанному: «Особенно выразительно пятно перед старцем в виде сидящего на задних лапах медведя, — как бы в напоминание о медведе, приходившем к святому Серафиму».

Чтобы делать такие заявления, глядя на рисунок Пушкина, надо иметь богатое воображение. В таком серьезном вопросе недопустимы методы «притягивания» фактов к желаемому результату.

В своей статье Краваль делает ссылку: «От Болдина до Дивеева 65 верст — по данным «Генеральной карты Нижегородской губернии… полковника Пядышева, СПб. 1822 г». Если циркулем по карте напрямую — то да, или даже ближе. А вот если ехать от Лукоянова до Арзамаса по дороге, то только этот отрезок пути примерно равен 59 верстам, а до Сарова еще дальше^{421}. «Было гладко на бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить!»

Действительно, как же можно было проехать в Саров из Болдина? (Не будем забывать про холерные карантины, особенно усиленные на границах губерний, а за деревней Балыково как раз проходила граница между Нижегородской и Тамбовской губерниями. Именно с границы Владимирской и Нижегородской губерний Пушкину пришлось возвращаться обратно в Болдино.)