Сердце в опилках

Зрительный зал взорвался аплодисментами. «Есть!» — выдохнули за кулисами. Валерка оторвался от занавеса и, сияя лицом, словно это он исполнил трюк, доложил всем и никому: «Есть! С первого раза!..»

Пашка облегчённо выдохнул. Гимнасты выбежали за кулисы разгорячённые, уставшие, но счастливые. Валентина в руках держала огромный букет. Надевая халат, она демонстративно, явно рассчитывая на Пашкино внимание, несколько раз переложила цветы из рук в руки. Проходя мимо, она задиристо шепнула:

— Вот так-то, коневод! Рождённый там, — она многозначительно кивнула на конюшню, — летать не сможет!

— Посмотрим! На земле тоже дела имеются! Ещё не вечер!.. — зашипел в ответ уязвлённый до глубины души Пашка Жарких.

От бессильной злости на себя, на такую недоступную, и от этого ещё более желанную Валентину, на этих улыбающихся счастливых людей, от досады на весь мир, он играл желваками и чуть не плакал.

И начались для Пашки кошмарные дни. То он проспит на работу, то опоздает с кормлением. Во время представления он постоянно что-то путал. Со всех сторон слышались замечания. То он подведёт не того коня, то вдруг начнёт рассёдлывать ещё выходящего на заезды другого ахалтекинца.

Казбек ручкой арапника легко толкнул Пашку в плечо, пытаясь вернуть на землю:

— Аллё, Ромео, не спи — замёрзнешь! Ты чего это сегодня, нэ выспался?..

Захарыч незаметно страховал своего помощника, не влезая в душу и не говоря ни слова, видя как тот осунулся.

Каждый день Пашки заканчивался невыносимой словесной дуэлью с Валентиной, где он постоянно проигрывал, чаще отмалчиваясь, нежели что-то говоря в ответ. Та, уходя в свою гримёрную после выступления, обязательно говорила что-нибудь очень обидное и унижающее мужское и человеческое достоинство Пашки. Тот таял на глазах. Дальше так продолжаться не могло…

— Всё, Захарыч, — не могу больше! — устало переставляя ноги, вошёл в шорную Павел. — Я ухожу из цирка! — Он сел на пол и закрыл глаза.

Захарыч внимательно посмотрел на издёрганное, осунувшееся от бессонницы лицо своего помощника. Волна жалости и нежности прошлась по сердцу старика. Он попробовал, как можно спокойнее что-то объяснить:

— Эх, парень, парень! Тебе не кажется, что ты вместо борьбы выбираешь самое лёгкое — побег? И тогда на стройке, и сейчас. От себя-то не убежишь… — Захарыч стал сворачивать «козью ножку». — И за Валентину тоже нужно бороться. Или хорошенько подумать — нужна ли она тебе, тот ли это человек, кому можно сердце отдать?..

При этих словах лицо Пашки болезненно дёрнулось, он горько усмехнулся, вспомнив дуэль с Валеркой Рыжовым.

— Как бороться, с кем? Кто я для неё — конюх? Она — артистка, ей каждый день цветы, о ней в газетах пишут. Разве я ей пара? Она мне это в открытую сказала!

Пашка перевёл дух и тихо добавил:

— Кому нужно моё сердце! Она насмехается надо мной…

Захарыч молчал, играл желваками. Наконец произнёс, пыхая махоркой:

— Всему своё время…

— Какое время? Ты хочешь, чтобы я так и прожил всю свою жизнь, как ты, ночуя на конюшне? Я не желаю быть таким же неудачником как ты!.. — он ударил Захарыча тем же словом, каким вчера Валентина отправила в очередной «нокаут» его самого. Пашкины глаза сверкнули слезами.

Наступила напряжённая тишина. Только было слышно, как петух Семёнова что-то рассказывает то ли самому себе, то ли своей соседке козе Изольде.

— Ну вот что, парень! — наконец обрёл дар речи Стрельцов, справившись с кипевшими в горле гневными словами. — К начальству не ходи, — хрипло сказал он. — Оставь заявление об уходе у меня. Месяц я за тебя отработаю и вышлю документы на адрес твоей тётки. У тебя будет мно-ого времени подумать обо всём. Прощай! — Захарыч, часто моргая, вышел из шорной…

Глава тридцать восьмая

…Павлик ехал в поезде, прислонясь к холодному стеклу вагонного окна. Он взял боковое место в плацкарте первого попавшегося проходящего поезда, шедшего через Воронеж.

Была глубокая ночь. Потрёпанный полупустой вагон спал, благоухая всеми запахами поездов дальнего следования. Печка топилась плохо. Было холодно и грустно. Перед глазами мелькали полустанки, редкие огоньки на столбах, тёмной заснеженной полосой чернел нескончаемый лес. Нет-нет, ухнув, пролетал мимо встречный поезд, толкнув воздушным потоком и без того качающийся вагон.

Чем дальше Пашка Жарких уносился в ночь, тем острее чувствовал, что теряет в своей жизни что-то главное, настоящее. В животе у него урчало. За последние дни он дважды заходил в цирковой буфет, что-то там кажется ел. Вечером, приходя в гостиницу, сил хватало только на то, чтобы раздеться — падал «без ног». Сейчас голод напомнил о себе, но досаждающие мысли, словно зубная боль, отгоняли это чувство на второй план.