Серебряная Инна

Ей хотелось чего-то такого, чему она не знала названия. Голод выгрыз внутри нее пустоту, которую нужно было заполнить. Инна вцепилась Арону в волосы и притянула к себе. И снова их поймал круговорот. Одежда, которую они не успели снять, словно слетела сама собой. Инна чувствовала его руки на своем теле, но этого ей было недостаточно, хотелось большего. Теперь она чувствовала его пальцы вокруг своего лона, чувствовала, как они раздвинули нежные складки и проникли внутрь, в тайную темноту, как они гладят ее там, внизу, наполняя горячей медовой жидкостью. Инна лежала смирно, прислушиваясь к волнам желания, накатывавшим на нее. Арон полулежал на ней. Ей хотелось посмотреть на него, но Инна не отваживалась. То, что он делал, было немыслимо. Он осторожно ввел внутрь палец, не встретив преграды на своем пути. Это немного смутило Арона, думавшего, что там должна быть преграда, что никто раньше не касался Инны там. Но ее отсутствие только придало ему уверенности в том, что он поступает правильно. Арон вынул свой палец и накрыл ладонью мягкий холмик. И прошептал ей, чтобы она открыла глаза.

— Инна? — спросил он. — Мне продолжать?

Ее глаза сверкали, как вода в ручье. Девушка посмотрела на него, не говоря ни слова, крепко притянула к себе, и Арон вошел в нее.

Инна вскрикнула от неожиданной боли, но Арон словно не слышал ее. Он не мог остановиться. Для него не было пути назад. Он хотел обладать ею, хотел входить все глубже и глубже. И Инна тоже хотела этого. Хотела, чтобы он касался ее так, как никто прежде ее не касался. Она отвечала на его толчки и чувствовала радость оттого, что она может, что она хочет, что она смеет.

Арон поспешно вышел из нее, чтобы семя попало ей на живот. Потом они лежали, прижавшись друг к другу и прислушиваясь к звукам вокруг себя. Они лежали, прерывисто дыша, как маленькие лесные зверьки, и Арон долго и нежно гладил ее по спине.

~~~

Нагота страшит меня. Даже когда никто, кроме меня, не видит мое тело, даже когда поблизости нет зеркала, я страшусь наготы.

Я помню, как незнакомый доктор сказал мне, тогда маленькой девочке: «Сними кофту и спусти брюки». Я остро ощущала свою наготу под одеждой и страх, охвативший меня в ту минуту. Взрослые, стягивавшие с меня штаны, чтобы отшлепать, чтобы наказать. Нагота, смешанная со стыдом. Первородный грех. Всегда сознавать свою наготу под одеждой и стыдиться ее. Всегда носить на себе наготу как дерюгу.

В том сумбурном музыкальном представлении, которым было мое детство, стыд и нагота составляли отдельную тему. Я чувствовала, как ее играют на моем теле, угадывала хорошо знакомую мелодию по первым нотам. Я никогда не чувствовала себя в безопасности. Одежду так легко сорвать, обнажив голое тело. В детстве стыд был моим постоянным спутником. Наверняка родители хотели как лучше, просто они по-другому не умели.

В моей взрослой жизни основной музыкальной темой стали попытки убежать от стыда, обойти его стороной. Но любое наслаждение сопряжено со стыдом. Он преграждает вход к удовольствиям, и, чтобы пройти в желанную комнату, сначала нужно протиснуться мимо охранника, ощутив на себе его дыхание. Есть те, для кого это не составляет труда. Они с легкостью показывают охраннику пропуск, перекидываются с ним парой слов и проходят мимо с таким видом, словно весь этот контроль не больше, чем простая формальность. Другие останавливаются перед контролем и дальше пройти не смеют, так и не решаясь получить удовольствие. Я же отчаянно роюсь во всех карманах в поисках пропуска, в страхе, что меня не пустят, в страхе, что что-то не в порядке: штампа нужного не хватает или подписи. Или что стыд наморщит брови, строго так посмотрит на меня и спросит: «Ты действительно думаешь, что заслуживаешь удовольствие?»

Что я могла бы на это ответить? Нашлись бы у меня силы четким и громким голосом произнести: «Да, заслуживаю»? Нет, я бы только покраснела, и опустила глаза, и, завернувшись в дерюгу наготы, попятилась прочь. Прочь от стыда, прочь от наслаждения.

Не потому, что я сделала что-то постыдное, а потому, что стыд видел меня, он меня отметил, выбрал.

Родители, хотевшие как лучше, часто запирали меня в чулане в качестве наказания. Там я должна была подумать о том, что сделала, и раскаяться в этом. Чулан был маленькой каморкой без окон с одной вешалкой и корзиной для грязного белья. Они запирали дверь, чтобы ее нельзя было открыть изнутри. Голоса за дверью напоминали, что мне должно быть стыдно, очень стыдно. Этот гардероб они в шутку называли позорным углом по аналогии с позорным столбом. Но просить меня стыдиться было излишним. Стыд и так жил внутри меня, как хищное животное с острыми зубами и когтями. Животное такое сильное и такое жестокое, что оно разрывало меня изнутри. Мне было совсем мало лет — года три или четыре. Внутри я вся была как натянутая струна с тремя узлами — стыда, позора и бешенства. И эти узлы росли, увеличивались и каменели. Их невозможно было распутать.