Серебряные орлы

— Разумеется, не из Рима! — воскликнул он, пряча бутылку под медвежью шкуру. — В Рим бы ему разрешалось приезжать на праздник Ромула или в день святого Петра. Впрочем, я думаю, если бы базилисса родила Оттону наследника, если бы сын этот рос истинным греком, если бы оказалось, что Королевство Италии преданно и мудро служит константинопольским базилевсам — то… то, может быть, и позволили бы Оттону перенести свою столицу из Павии в Рим: чем бы это вредило, если бы он устраивал торжественные шествия с Авентина на Капитолий… если бы воображал, что он Август, Траян или Константин?! Лишь бы германцы не пришли из-за Альп…

Аарон даже по грудь высунулся из медвежьей полости. Приблизил лицо к самой лоснящейся, черной, курчавой бороде грека. Пристально взглянул ему в глаза.

— Ты столько мне рассказал, разреши, сейчас я кое-что тебе скажу, — прошипел он сквозь зубы. — Предвечная мудрость смилостивилась над Оттоном и, забирая его к себе, избавила от унижений, которые вы ему готовили. Но если бы он не умер, вы бы все равно немногого добились: примирился бы Оттон с германцами, саксонская кровь его воззвала бы к племени отца и деда, и он сам бы вновь привел против вас германцев из-за Альп… А может быть, не только германцев, привел бы и патриция Болеслава, верного друга, с могучей дружиной…

Громким смехом прервал его слова грек.

— Вот уже пятнадцать лет ждут друзья Оттона, чтобы Болеслав наконец пришел в Рим с могучей дружиной. Не пришел. И не придет, поверь мне, не придет. Будь он дурачком или юнцом, полным книжных мечтаний, тогда пришел бы. Но он не дурак и не юнец. A германцы? Эти пришли бы, тут ты верно говоришь.

Только думаю, что Оттон уже не дождался бы их прибытия, не дождался бы… Да и не верю я, чтобы даже в этом унижении — как ты кощунственно назвал благословенную его судьбу, уготованную ему самодержцами базилевсами, — захотел Оттон призвать германцев, нет, не примирился бы он с ними, не соединился, не вернулся бы к своей германской природе… Скорей погиб бы, но не сказал бы о себе: "Я германец". Достойная супруга, умелая сестра базилевсов, еще заботливее бы взращивала в душе Оттона ненависть и презрение к племенной крови отца и деда, чем Феодора Стефания…

— Феодора Стефания?

— Что ты так кричишь? Да, Феодора Стефания. Была подле Оттона несколько лет красивая женщина с таким именем. Верно и ревностно служила она базилевсам. Что ты прячешь лицо в мех? Тебе холодно? Испей!

Долго длилось молчание. Все более уныло скрипели сани.

— Ты заболел? Дрожь бьет? Я же чувствую, как ты трясешься, — говорил дружелюбно грек и, поскольку Аарон не отвечал, вернулся к прерванному рассказу: — Молод ты еще, не понимаешь, какой обладаешь силой, когда посылаешь верную, преданную женщину спать с тем, чьи мысли ты хочешь подчинить своей воле… Много, много сделала Феодора Стефания. Поистине дивно сотворила София, предвечная мудрость, женскую душу. Скажи только женщине: "Вот ты спала с любимым, но пришел враг, лишил твоего любимого власти, могущества, чести, а потом и жизни — хочешь отомстить за любимого? Иди, спи с его покорителем и убийцей" — и пойдет. Самого Иуду, кажется, от ужаса передернуло, когда он, предавая, целовал. А женщину ужас не охватит, нет. Но не только Феодора Стефания верно базилевсам служила. Герберт-Сильвестр тоже.

— Что ты сказал?!

Так страшно Аарон крикнул, что грек даже рванулся. Побледнело на миг раскрасневшееся от мороза и напитка прозрачное лицо.

Долго вглядывался в Аарона удивленный грек.