Серебряные орлы

— Я понимаю это так, что, согласно Священному Писанию, священным канонам и наставлениям отцов, каждый, кто не принял обет монастырского безбрачия, может вступать в освященный духом святым брачный союз.

— Ты не совсем ясно высказался, достойный собрат. — Голос Арнульфа звенит настойчивостью и каким-то вызовом. — Изволь объяснить, считаешь ли ты согласным с Писанием, святыми канонами и наставлениями отцов право на священнический сан за женатыми?

— Считаю.

"Стало быть, Тимофей мог бы взять за себя Феодору Стефанию и быть помазанным", — с облегчением и радостью думает Аарон.

— Правильная твоя вера, — торжественно говорит архиепископ Арнульф.

Лицо его лучится радостью. И лица большинства епископов. Только среди сторонников клюнийской конгрегации раздается еле слышный шелест возмущения.

— Ты сказал: священнического сапа — но не епископского? — отзывается Григорий Пятый.

— Но не епископского.

Шелест клюнийцев не стихает, но смягчается.

"Нет, не везет Тимофею, — думает с грустью Аарон, — он же мечтал быть помазанным на епископство".

— Правильная твоя вера, — шепчет Григорий Пятый.

На лбу его выступает жемчужный пот, губы сжаты, брови сведены. Аарон отчетливо читает, что невидимыми буквами написано на сморщенном, потном лбу: ведь и он, папа, должен был вот так же возглашать свой символ веры, но погодите: дайте ему прожить лет двадцать, и вы уже по-другому будете возглашать, достопочтенные архиепископы и епископы!

Архиепископ Арнульф отходит, улыбаясь, все еще держа Евангелие на вытянутых руках.

Папа наклоняется над коленопреклоненным Гербертом, набрасывает ему на плечи вытканный из белой овечьей шерсти паллий.

Приближается диакон в вытканной золотом далматике, держа на руках, так же далеко вытянутых, большой серебряный поднос. На подносе сверкает перстень. Две руки протягиваются к перстню.

— Нет, отец и брат, — говорит Оттон папе. — Христос впереди Петра, императорское величество впереди папского. — И надевает перстень на палец Герберту.

Аарон ясно слышит шепот аббата Льва:

— Доживем, вот увидишь, доживем до того, что не будет дерзкая рука земных владык вмешиваться в святые обряды.

Герберт вкладывает руки свои в ладони Оттона. Клянется в несокрушимой верности императорскому величеству. Император белым, отделанным серебром жезлом касается плеча Герберта.

— Вечный государь император, владетель и дарователь всех благ мира сего, утверждает тебя в пожизненном владении всеми землями и всей собственностью архиепископа Равенны. Служи верно. Мир с тобой.

Солнце еще не зашло, когда Аарон вернулся в монастырь святого Павла. Хотя и очень усталый, но ни минуты не сидел на месте. Обежал все закоулки, всюду заглянул по десять раз. Ведь ему же предстоит расстаться со всем этим! И вдруг такими милыми показались все лица — горесть стискивала сердце при мысли, что не сидеть ему уже в тихой, вечно залитой солнцем библиотеке. Он бывал в Равенне, она показалась ему мрачной и туманной. Разумеется, он не может не радоваться, что будет там вместе с Гербертом. И не может не радоваться торжеству своего учителя. Окончен спор, прекратятся ехидные перешептывания. Трудно даже представить себе более удачное разрешение задачи, казалось бы неразрешимой. Папа не уступил, не согласился на возвращение Герберта в Реймс, но ведь Герберт все же получил архиепископство! И при этом одно из самых представительных во всем христианском мире! Оттон защитил честь любимого учителя, озарил его даже еще большим блеском. Потерял на этом лишь… Болеслав Ламберт.

Но с ним вместе потерял и Тимофей. Куда же он убежит с Феодорой Стефанией?.. А бежать все еще хочет — сильнее, чем раньше. Когда процессии, папская и императорская, вышли из собора, все увидели коленопреклоненного на ступенях Кресценция. На боку у него висел меч, но он был бос, и это наполняло его таким мучительным, таким страшным чувством унижения, отчего даже уродливым стало его лицо, признанное в Риме самым красивым, — так его исказила гримаса боли и с трудом сдерживаемой ярости. Оттон протянул ему руку для целования, повелел обуться и сопровождать императорское величество на Авентин. Напрасно Аарон искал глазами Феодору Стефанию — давно куда-то исчезла. Зато увидел Тимофея, который протискивался к нему сквозь толпу. Лицо друга поразило Аарона — оно улыбалось, сияло. Наклонившись к его уху, Тимофей шепнул: "Теперь понимаешь? Ее святая душа не могла не сжалиться над головой, которую столько лет прижимала к своей груди и прижимала бы и дальше, если бы не узнала меня. За эту голову она заплатила собой, она все знает и знала, что я ей в вину это не поставлю… И теперь она никому из них не должна. И мы убежим".