Сережа Боръ-Раменскiй

„Не любила деревни, а теперь зажилась! Впрочемъ, она не въ деревнѣ, а въ городѣ, ну а какой же это городъ — та же деревня! Ее обворожилъ и приковалъ мужъ Глаши. Чтò я? ничего! Я ужъ никому не нуженъ“.

Такъ думалъ Сережа, когда ему подали письмо. Узнавъ почеркъ матери, онъ встрепенулся, и сердце его забилось. Серафима Павловна, не любившая писать письма, прислала нѣсколько строкъ съ увѣдомленіемъ, что будетъ черезъ три дня въ Москву и просила все приготовить къ ея пріѣзду. Эти три дня Сережа хлопоталъ и самъ все устраивалъ. Онъ накупилъ цвѣтовъ, поставилъ ихъ въ гостиной; купилъ букеты, самъ ихъ сдѣлалъ и поставилъ вазы на столъ ея кабинета; убралъ обѣденный столъ и бронзой и цвѣтами. Въ спальнѣ, на туалетѣ матери, поставилъ два, купленные имъ, хорошенькихъ флакона богемскаго хрусталя съ тонкими англійскими духами и заказалъ повару легкій, но изящный ужинъ. Вечеромъ онъ нанялъ карету и поѣхалъ на вокзалъ. Пріѣхалъ онъ рано, и ему пришлось ждать и умѣрять свое нетерпѣніе, расхаживая по длинной площадкѣ вокзала. Но вотъ сигналъ; служители забѣгали, покатили тачки. Вдали, шипя, пыхтя и хрипя, показался подходившій поѣздъ. Пронзительно взвизгнулъ паровикъ; два красные, огневые шара паровоза быстро двигались впередъ, и вотъ длинный-предлинный рядъ вагоновъ. Медленно идутъ они, стуча по рельсамъ. Сережа отыскалъ глазами вагоны перваго класса — и восклицаніе радости сорвалось съ языка его. Въ одномъ изъ оконъ, въ изящной шляпкѣ и столь же изящной накидкѣ глядѣло маленькое, миленькое личико его еще моложавой матери. И она его увидѣла и посылала ему воздушные поцѣлуи. Сережа побѣжалъ за тихо ползущимъ поѣздомъ, и лишь только онъ остановился, какъ Сережа прыгнулъ въ вагонъ, вбѣжалъ въ отдѣленіе матери и заключилъ ее въ свои объятія.

— Мамочка! Мама! воскликнулъ онъ.

Она была тронута. Она цѣловала и осѣняла крестнымъ знаменіемъ своего добраго сына и между поцѣлуями шептала:

— Милый! Милый!

Онъ взялъ ее подъ руку, повелъ, посадилъ въ карету, самъ сѣлъ съ нею и приказалъ ѣхать домой.

— Я безъ тебя соскучилась, — сказала она. И это ея первое слово повергло его во восхищеніе. Онъ не отвѣчалъ ей и прильнулъ лицомъ къ рукѣ ея.

— Знаешь ли, — продолжала она, — вѣдь это первая наша разлука. При жизни отца твоего мнѣ случалось оставлять васъ, дѣтей, дня на три, на четыре, а послѣ его смерти мы никогда съ тобой не разставались. Мнѣ безъ тебя жить тяжело, а тебѣ… Да, я знаю. Посмотри-ка на меня. Чтò это съ тобой сдѣлалось? Ты боленъ?

Она испугалась; онъ поспѣшилъ успокоить ее.

— Ничуть. Совершенно здоровъ.

— Но на тебѣ лица нѣтъ. Похудѣлъ страшно, поблѣднѣлъ. Что съ тобою?

— Право, ничего, мама милая. Я тоже очень скучалъ по васъ.

— Удивительно, — сказала она, — въ К*** со мной не хотѣлъ остаться, а безъ меня скучалъ… исхудалъ… Я думала ты веселишься, а ты вотъ какой!..

— Я теперь поправлюсь, мама.

— Надѣюсь; развѣ можно такъ исхудать?

Она опять расцѣловала его, называя его своимъ милымъ, дорогимъ, безцѣннымъ другомъ. Никогда Сережа не слыхалъ отъ нея столько ласковыхъ словъ, и сердце его растаяло и переполнилось самыми нѣжными чувствами.

Но вотъ они пріѣхали. Небольшая ихъ лѣстница была уставлена растеніями. Она замѣтила это, повернула къ нему голову, улыбнулась, прижала къ себѣ его руку и прошла въ свою спальню. Наскоро умылась она, оправилась, надушилась, надѣла приготовленный ею пеньюаръ и вышла, веселая и нарядная, въ гостиную.

— Ну, теперь ужинать, — сказала она и подала ему руку; онъ ввелъ ее въ столовую.

— Ахъ, Сережа! воскликнула она — вѣдь это слишкомъ. И здѣсь, и въ спальнѣ, и въ гостиной, и вездѣ зелень и цвѣты и подарки. Милый Сережа, я такъ тронута.

Они сѣли за столъ. Она всегда ѣла, какъ цыпленокъ, а у него совсѣмъ не было аппетита; онъ былъ голоденъ голодомъ сердца; ему хотѣлось отвести съ ней, съ этой обожаемой матерью, свою душу, раскрыть передъ ней заболѣвшее сердце.

Когда они вышли изъ столовой, и онъ привелъ ее опять въ ея кабинетъ и усадилъ ее въ длинное кресло, самъ же сѣлъ, какъ бывало въ дѣтствѣ, у ногъ ея, она погладила его по головѣ и сказала:

— Ну, теперь говори, что ты безъ меня дѣлалъ и отчего исхудалъ.

— Правда, мама милая, я по васъ стосковался. Некому слова задушевнаго сказать, некому сердце открыть.

— Ну, вотъ я опять съ тобою! Сердце открыть — говоришь ты? Но развѣ оно было для меня закрыто?…

— Наболѣло оно, мама моя милая.

— Что? — Она взглянула зорко, и взглядъ матери сказалъ ей, что случилось нѣчто серіозное. — Говори сейчасъ. Я все пойму и приму къ сердцу. Что съ тобою?

— Я всегда жилъ въ мирѣ съ собою. Бывало тяжело, бывало тѣсно и горько, но не бывало никогда во мнѣ чего-то двойственнаго. А теперь борьба, и борьба отчаянная. Одинъ хочетъ, а другой не позволяетъ. Вы понимаете? Это во мнѣ-то самомъ.

— Понимаю. У тебя народилось желаніе, сильное влеченіе, которое ты хочешь подавить; такъ ли?

— Да, именно. Я былъ очень счастливъ, когда безъ васъ гостилъ у Ракитиныхъ, а потомъ все измѣнилось. Я тоскую по нихъ, по семьѣ ихъ, по Сонѣ, а ѣхать туда не рѣшаюсь — не могу, мама.