Сережа Боръ-Раменскiй

Они поцѣловались и рука въ руку оба радостные, а она вся сіяющая, вошли въ гостиную. Анюта чувствовала вполнѣ свое счастіе, ибо дать, отдать, осчастливить близкаго — великое, величайшее благополучіе.

Никогда еще зима не проходила такъ пріятно и счастливо для Серафимы Павловны, какъ эта; всякій Божій день къ пяти часамъ и Сережа и Ваня пріѣзжали со службы и оба наперерывъ старались завладѣть Серафимой Павловной. Если Ваня и Глаша увозили ее къ себѣ, если, что случалось часто, княжна Дубровина пріѣзжала за ней, говоря, что у нея обѣдаютъ и Глаша и Ваня и недостаетъ только ихъ матери; Сережа, несмотря на просьбы Долинскихъ и даже сестры, не всегда соглашался сопровождать мать. Онъ сознавалъ, что она счастлива, въ немъ не нуждается, и уходилъ тогда къ Ракитинымъ. Никогда не былъ онъ такъ съ ними близокъ, какъ въ эту зиму. Его встрѣчали тамъ какъ лучшаго друга и близкаго родного, Зинаида Львовна не знала, какъ показать ему, насколько она любила и цѣнила его; Соня не мѣнялась: какою она была дитятей, такою и осталась и молодой дѣвушкой. Ея отношенія къ Сережѣ оставались тѣ же. Ракитины всякій день все больше и больше надѣялись, что Сережа будетъ женихомъ Сони, а онъ не подавалъ никакого повода предполагать, что серіозно когда-нибудь о томъ думалъ.

Однажды Глаша, ставшая къ брату, послѣ своего замужества, еще ближе, намекнула ему о возможности женитьбы на Сонѣ, но онъ перемѣнился въ лицѣ и сказалъ отрывисто:

— Никогда не женюсь на богатой.

Она хотѣла сказать что-то; онъ полушутя, полусеріозно зажалъ ей ротъ и сказалъ:

— Никогда не говори ничего такого. Я не хочу. Мнѣ это непріятно, — и онъ вышелъ изъ комнаты.

Наступилъ май. Серафиму Павловну осадили просьбами. Ваня Долинскій и жена его звали къ себѣ въ К***, княжна и дядя ея съ семьею звали ее въ Спасское. Она очень была довольна, смѣялась и говорила, что ее раздираютъ на части, и не знала, на что рѣшиться. Всего больше тянуло ее къ Ванѣ и Глашѣ въ К***, но хотѣлось ей поѣхать и въ Спасское; быть можетъ, въ глубинѣ души ея таилась надежда, что Сережа, увлеченный княжною, перемѣнитъ свое рѣшеніе. Она не имѣла духа сказать Сережѣ ни слова, но въ умѣ ея сложилось понятіе, что Сережа — чудакъ.

Она рѣшилась провести іюнь въ Спасскомъ, а іюль у Глаши и Вани въ К***.

— Въ такомъ случаѣ, — сказалъ Сережа, — я ѣду къ Ракитинымъ.

— Меня оставить! сказала она съ упрекомъ.

— Мама, — возразилъ Сережа, — мнѣ неловко ѣхать къ Дубровиной, я ужъ говорилъ вамъ, а когда вы у Глаши, то… Ваня, — произнесъ онъ съ усиліемъ, — вамъ замѣняетъ меня.

— Никто никого замѣнить не можетъ, но я не хочу тебя неволить. Поѣзжай, куда хочешь, если уже ты получилъ такое отвращеніе къ Дубровиной.

Сережа понялъ, что поднимать этого разговора не слѣдуетъ, поцѣловалъ у матери руку и сказалъ:

— Когда вы поѣдете въ К***, я поѣду съ вами.

Такъ и устроились; Сережа поѣхалъ къ Ракитинымъ и безъ сердечной уже боли бродилъ въ садахъ Знаменскаго. Сережа, набалованный ласками Зинаиды Львовны, уваженіемъ и вниманіемъ Ракитина, дружбою Сони, пріязнью Ипполита, чувствовалъ себя счастливымъ, тѣмъ болѣе, что письма матери радовали его. Она, очевидно, была совершенно довольна и жила въ свое удовольствіе. Іюнь пролетѣлъ, какъ сонъ, и Сережа получилъ письмо отъ матери, которое вызывало его въ Москву, чтобы вмѣстѣ ѣхать въ К***, къ Долинскимъ; письмо это произвело на него впечатлѣніе, котораго онъ опредѣлить не могъ, да и не пытался. Онъ былъ радъ увидѣть мать, проводить мать, пожить съ матерью, а вмѣстѣ съ тѣмъ ему было больно оставить семью Ракитиныхъ и жизнь у нихъ, столь мирную и столь пріятную, столь сердечную. Дома Сережа постоянно ухаживалъ за матерью и утромъ и вечеромъ заботился о ней, о ея комфортѣ, о соблюденіи всѣхъ ея привычекъ, о исполненіи всѣхъ ея желаній и прихотей. Онъ былъ постоянно озабоченъ мыслью о ней, а здѣсь, у Ракитиныхъ, всѣ были заняты имъ и желаніемъ быть ему пріятными: Соня, мать ея, самъ Ракитинъ придумывали, чѣмъ и какъ угостить его, чѣмъ позабавить, чѣмъ занять. Ему стоило вскользь упомянуть о чемъ-нибудь, какъ это являлось, было ли то книга, или инструментъ, или экипажъ и лошадь, и притомъ это являлось не подаркомъ, котораго бы онъ не принялъ, а привозилось изъ Москвы для Сони и по желанію Сони. И, однако, онъ зналъ, что это для него, и былъ до глубины сердца тронутъ.

Въ день, когда онъ получилъ письмо отъ матери, онъ вошелъ въ гостиную Ракитиныхъ, которые въ полномъ сборѣ пили чай за круглымъ столомъ, и, поздоровавшись со всѣми, сказалъ:

— Письмо отъ мама. Мнѣ надо завтра же ѣхать въ Москву и потомъ съ ней въ К***, къ сестрѣ и зятю.

Это извѣстіе поразило всѣхъ какъ громомъ: Соня перемѣнилась въ лицѣ, Зинаида Львовна посмотрѣла на дочь и омрачилась, Ракитинъ наморщилъ брови, даже Ипполитъ, всегда неподвижный и равнодушный, оживился и воскликнулъ:

— И зачѣмъ? Жили такъ хорошо, и вдругъ — ѣхать!

— Онъ обязанъ проводить мать, — сказалъ Степанъ Михайловичъ, пріѣхавшій въ гости на нѣсколько дней, — не одной же ей ѣхать въ К***.