Сережа Боръ-Раменскiй

— Не приказываю Сережѣ ѣхать въ Москву? Я скажу вамъ. Если смолоду юноша не привыкаетъ жертвовать своими удовольствіями для людей близкихъ, не привыкаетъ исполнять свой долгъ, что выйдетъ изъ него? Себялюбивый, безхарактерный человѣкъ. Я считаю, что Сережа хорошо дѣлаетъ, что остается съ старикомъ-отцомъ, и никогда не соглашусь мѣшать ему исполнить долгъ свой. Такъ-то; а вы, батюшка, воспитатель, призадумайтесь надъ этимъ и воспользуйтесь моей опытностію.

— Мудростію вашею, — сказалъ Степанъ Михайловичъ, — и приму къ свѣдѣнію и воспользуюсь.

И Степанъ Михайловичъ ушелъ, думая о томъ, какой умный и хорошій человѣкъ адмиралъ Боръ-Раменскій, и какъ онъ умѣлъ направлять своихъ дѣтей на все доброе и достойное.

Зима стояла холодная; жестокіе морозы не прекращались, такъ что дѣти поневолѣ должны были оставить и катанья на тройкахъ и катанья съ горъ, о чемъ всѣ сожалѣли. Адмиралъ былъ бы не прочь и пустить мальчиковъ гулять и кататься, но Серафима Павловна ни о чемъ подобномъ не хотѣла и слышать съ того самаго дня, какъ Сережа воротился съ хутора, куда ѣздилъ съ отцомъ, съ отмороженнымъ ухомъ. Ухо, конечно, оттерли снѣгомъ, но оно покраснѣло и распухло, что очень разогорчило мать.

— Ходитъ уродомъ, — говорила она съ негодованіемъ, — и отъ него воняетъ гусинымъ саломъ! Старая няня выдумала! Поусердствовала! Говорила я, кольдкремомъ, такъ нѣтъ же, всякою дрянью! И вонь!

Масленица приближалась; стало вдругъ теплѣе, и дѣти пришли просить позволенія покататься съ горъ, такъ давно оставленныхъ. Серафима Павловна съ первыхъ словъ замахала руками.

— Чтò вы? По этому-то холоду! Мало, что намедни Сережа отморозилъ ухо — вамъ хочется на морозѣ носъ себѣ попортить. Не пущу! Не пущу!

— По, мамочка, нынче совсѣмъ тепло.

— Тепло! Не можетъ быть! Сколько градусовъ?

Глаша, страстная любительница катанья съ горъ, опрометью бросилась къ окну.

— Только 15! воскликнула она съ увѣренностью.

— 15 градусовъ Реомюра, это 20 сентиграду.

— Но, мама, кто же считаетъ сентиградомъ?

— Вся Европа, — произнесла важно Серафима Павловна, — мой покойный отецъ, дѣдушка вашъ, всегда, будучи въ Парижѣ, считалъ сентиградомъ.

— Поневолѣ станешь считать такъ, когда Реомюра въ Парижѣ не доищешься, — сказалъ Сережа съ досадой.

— И чтò намъ за дѣло до Европы! сказала Глаша.

— Не пущу! Не пущу! заговорила Серафима Павловна, будто спѣша увѣрить самое себя, что ни за что не уступитъ дѣтямъ.

— Но, милая, — сказалъ ей мужъ, — если мальчики будутъ бояться мороза, то чтò же станется съ ними на службѣ?

— Этого я не знаю; я на службѣ не была, — сказала она серіозно.

Всѣ разсмѣялись; разсмѣялась и она сама. Это измѣнило ея настроеніе.

— Ну, хорошо, — сказала она, — пусть мальчики идутъ, хорошенько укутавшись, на эти противныя горы, — и кто ихъ только выдумалъ! но дѣвочекъ не пущу.

Сережа бросился изъ комнаты, Ваня остался.

— Что жъ ты не идешь? спросила у него мать.

— Я ужъ лучше подожду, когда будетъ теплѣе, — сказалъ онъ. — Глаша, хочешь, пойдемъ играть въ воланъ. Хочешь? Пойдемъ!

— Не хочу! Тоска какая! отвѣчала она сердито.

— Ну, такъ почитаемъ вмѣстѣ Пушкина „Капитанскую дочку“. Хочешь?

— Отстань, пожалуйста!

Серафима Павловна взглянула, покачала головой и вышла. Она поняла, что Ваня остался потому, чтобы сестрѣ не было ужъ слишкомъ обидно.

На другой день, увидя, что Реомюръ показываетъ только 10 градусовъ, Серафима Павловна, измучившись мыслью, что она вчера лишила Ваню такого великаго удовольствія, и не имѣя понятія, что при морозномъ днѣ дулъ рѣзкій сѣверный вѣтеръ, сама предложила всѣмъ дѣтямъ итти на горы. Нечего и говорить, съ какою радостью ринулись они на дворъ и побѣжали на гору, на которой не были уже около двухъ недѣль. Увидя барчатъ, дворовые мальчики и дѣвочки, кто съ салазками, кто съ лубками, а кто и съ лукошками побѣжали на гору; пришла и Танюша, которую подхватила Глаша и пошла ее тиранить, теребить и мучить.

— Оживи! Оживи! восклицала она, — а то ты точно мертвая и ходишь сгоряча.

— Не мучь ее, — сказалъ Ваня. — Танюша, хотите, я васъ покатаю? у меня санки просторныя.

— Нѣтъ, я ее никому не уступлю, — закричала Глаша: — она моя! У меня лубокъ просторнѣе твоихъ саней, и съ лыжами, летитъ, какъ птица!

— Что жъ, Таня-то — твоя собственность, что ли? раба твоя? спрашивалъ Сережа задорно.

— Пожалуй, что и раба, — возразила Глаша.

— Ну, нѣтъ, — сказала Танюша, — рабой я быть не хочу, не была и не буду, а сдѣлать тебѣ удовольствіе всегда рада.

— Не перечь мнѣ и не разсуждай, а бѣги скорѣе!