Сережа Боръ-Раменскiй

Раздался далекій звонъ колокольчика. Она вздрогнула и вскочила, точно какая пружина подняла ее.

— Колокольчикъ!.. вскрикнула она. — Докторъ, это докторъ! Слава Богу! Докторъ!

Адмиралъ вышелъ уже на площадку лѣстницы навстрѣчу пріѣзжему.

Черезъ два часа докторъ, пріѣхавшій изъ Москвы, пилъ чай въ столовой; все семейство Боръ-Раменскихъ окружало его, впиваясь въ него глазами. Это былъ еще совсѣмъ молодой человѣкъ, съ серіознымъ, почти суровымъ лицомъ, самоувѣренный, съ рѣзкими манерами, безцеремоннымъ тономъ и довольно длинными, неприглаженными волосами; одѣтъ онъ былъ очень небрежно: въ какой-то короткій не то камзолъ, не то пиджакъ. Онъ въ эту минуту былъ всецѣло занятъ завтракомъ, кушалъ съ большимъ аппетитомъ и запивалъ обильный завтракъ (было уже 7 часовъ утра) дорогою мадерою. Окончивъ жаренаго рябчика, куски ветчины съ телятиной, сочни, компотъ, онъ медленно и искусно намазывалъ тонкимъ слоемъ масла поджаренные куски хлѣба и протянули экономкѣ, заваривавшей чай, чайную чашку.

— Я попрошу очень крѣпкаго, но не сладкаго чая, — сказалъ онъ ей, — и хорошихъ, густыхъ сливокъ.

Сережа взялъ молочникъ, посмотрѣлъ и сказалъ:

— Сливки самыя густыя и свѣжія.

Онъ пододвинулъ молочникъ доктору; докторъ взялъ, не поблагодаривъ, вылилъ почти цѣлый молочникъ въ чашку чая и звучно, на всю комнату, прихлебнулъ чай.

— Сливки хороши, но слишкомъ холодны, — сказалъ онъ, — это портитъ чай. Ихъ бы надо было подогрѣть, подогрѣть, говорю я, но не кипятить.

Серафима Павловна сидѣла молча и поглядывала съ враждебнымъ выраженіемъ на гастронома доктора; адмиралъ сидѣлъ въ сторонѣ, а докторъ, не обращая ни на кого ни малѣйшаго вниманія, аппетитно кушалъ хлѣбъ съ масломъ и обильно запивалъ его чаемъ. Сережа и Вѣра старались предупредить желанія доктора и усердно принимали или подавали ему все нужное. Онъ пользовался ихъ вниманіемъ, изрѣдка отрывисто произнося: благодарю, и наконецъ, окончивъ завтракъ, всталъ, какъ-то нецеремонно разставилъ ноги, только что не потянулся, и, не обращаясь ни къ кому особенно, сказалъ небрежно:

— Нельзя ли сигару?

Адмиралъ всталъ и вѣжливо, но холодно отвѣтилъ:

— Конечно; пожалуйте въ мой кабинетъ.

— Вотъ докторъ! Откуда такого достали! Въ жизнь мою не видывала ничего подобнаго. У Вани въ комнатѣ я ничего спросить не смѣла, а тутъ видя, что онъ голоденъ, оставила его ѣсть и пить — а онъ все молчитъ, ни съ кѣмъ не говоритъ! Никому ни слова, только ѣстъ и пьетъ! Не можетъ же онъ не видѣть, что мы всѣ измучены! Ну человѣкъ! нечего сказать. Не пойти ли мнѣ въ кабинетъ, не спросить ли?

— Лучше не ходите, матушка-барыня, — сказала экономка, — какъ бы не вышло чего?

— Чего же? спросила, недоумѣвая, Серафима Павловна.

— Да невѣжливаго отвѣту адмиралъ не стерпитъ. Развѣ вы не изволите видѣть, что докторъ-то изъ нынѣшнихъ?

— Что вы хотите сказать? я не понимаю слова изъ нынѣшнихъ, — сказала Серафима Павловна.

— Да такихъ развелось теперь не мало, попросту сказать неучей и нахаловъ. Быть можетъ, они свое дѣло и знаютъ, если этого молокососа прислалъ сюда главный докторъ больницы, но онъ не нашего поля ягода.

— Нынѣшнихъ, — повторилъ Сережа, — можно ли, чтобы всѣ нынче были грубы и дурно воспитаны?

— Сохрани Боже! я этого не говорю, — сказала Анна Петровна, — какъ можно всѣ, а есть-таки изъ нихъ и грубіяны и невѣжи. Мнѣ-то какъ не знать? Я долго въ больницѣ кастеляншей служила — насмотрѣлась!

— Вы его слишкомъ скоро судите, — сказалъ Степанъ Михайловичъ, — человѣкъ работалъ весь день, ѣхалъ всю ночь, усталъ, проголодался, что же тутъ грубаго или невоспитаннаго?

— Видна птица по полету! сказала Анна Петровна. — Съ нашимъ адмираломъ говоритъ какъ съ своимъ братомъ, а ужъ нашъ баринъ, окромя что нѣтъ его почтеннѣе, человѣкъ заслуженный, израненный, Георгій на шеѣ, севастопольскій герой, а онъ къ нему неглижа.

Всѣ дѣти засмѣялись.

— Что смѣетесь, правда истинная!

— Что смѣетесь, братъ боленъ! воскликнули въ одинъ голосъ и Серафима Павловна и обиженная экономка.

Дверь изъ кабинета растворилась, и въ дверяхъ показался адмиралъ.

— Ну, что? спросила у него жена. I

— Ничего, кромѣ того, что это докторъ новаго пошиба, Америка!

— Какъ? Изъ Америки пріѣхалъ? спросила Серафим Павловна съ удивленіемъ.

— Нѣтъ, а только грубъ, какъ неотесанный американец или первобытный чистокровный краснокожій, да и то говорятъ, что индѣйцы, по-своему, очень вѣжливы.

— Но чтò онъ сказалъ о Ванѣ?

— Ничего. Говоритъ: увидимъ, опредѣлить съ достовѣрностью не могу, но прописалъ микстуру и приказалъ продолжать компрессы.

Въ эту минуту изъ кабинета вышелъ докторъ.

— Ну-съ, — протянулъ онъ въ дверяхъ, не обращаясь ни къ кому въ особенности, — мнѣ пора въ путь.

Сейчасъ заложатъ лошадей, — сказалъ вѣжливо Сережа.

— Да, молодой юноша, потрудитесь поторопить.

Сережа выбѣжалъ въ переднюю, а Серафима Павловна, видимо, осиливая свое непріязненное къ доктору чувство, подошла къ нему и, глядя на него умоляющими глазами, въ которыхъ выражались и страхъ и скорбь, сказала неровнымъ, дрожавшимъ голосомъ: