Сергей Николаевич Булгаков

Вместе с тем объединение наук не отрицается совсем, Булгаков видит другие основания и смыслы их единства. Прежде всего они методологические, когда науки объединяются «формальной своей стороной, своим методизмом, формально-логическими приемами образования понятий», соответственно, философия науки в своем становлении «идет по пути панметодизма, методического единства наук», и уже не выдвигается «идеал всеобщего синтеза» научного знания. Очевидно, что в «методизме» он в полной мере солидарен с неокантианством марбургской школы, тем более что непосредственно ссылается на цитату из «Логики чистого познания» Г. Когена: «вопрос о связи наук есть вопрос о связи их методов». Но он не удовлетворен только этим основанием объединения наук и выдвигает еще одно, не менее важное и для современной философии науки, – науки едины, потому что в основе каждой из них трансцендентальный субъект, или универсальный человек, и его субстрат – «единая всепроникающая и всесозидающая Жизнь, коею они порождены из недр своих, из таинственной и неизмеримой глубины. Это жизненное, не логическое, но сверхлогическое единство наук в самом наукотворце и в материнском лоне жизни преодолевает их взаимную непроницаемость и раздробленность»[552]

.

Таким образом, обсуждая проблему единства и объединения наук, Булгаков отверг это единство в мировоззрении и единой картине мира, но, вслед за неокантианцами, признал единство в методологизме как единстве формально-логических приемов, и еще более значимое единство увидел в том, что науки, как и их методы, – творение человека, который сам укоренен в «материнском лоне жизни». Разумеется, мысль – вроде бы не новая и «кто же этого не знает», но при дальнейшем размышлении он приводит нас к удивительному (особенно для правоверных материалистов) выводу о позиции идеалистической философии в понимании роли человека в научном познании.

Проследим ход его мысли. Прежде всего он ставит вопрос онтологического характера: чем различаются действительность жизни и действительность науки, какая из них «действительнее»? «Наукою ли в “чистой логике” установляется бытие, реальность, действительность, или же это лишь логические тени, предполагающие необходимо наличность отбрасывающих их предметов? Есть ли реальность “дифференциал” (по изобретению Когена), т. е. логически-математическое понятие, или же реальность “дана”, хотя и в сыром виде?… Научная, условная, рефлектированная действительность всегда имеет значение лишь в известном смысле, в известном отношении»[553]

. Ответ на эти вопросы и сегодня значим, причем не только, например, для социальной эпистемологии, учитывающей присутствие человека в знании, но и для оценки значимости социальных и гуманитарных наук, где действительность не фиксируется с помощью «дифференциала», а человек с его системой ценностей «правит бал».

В самом деле, в естественных науках действительность предстает в своих сущностных, закономерных характеристиках, где преодолеваются все случайные, не значащие, часто зависящие от человека, его предпочтений и интересов параметры и характеристики. Значит, это и есть настоящая наука и «настоящая действительность», причем может наступить и «конец науки»[554]

, т. е. завершение познания действительности? Споры на эту тему продолжаются. Но Булгаков обосновывает другую позицию: «действительность вненаучная и в известном смысле сверхнаучная отличается от научной, “категориально” оформленной действительности не только своей аморфностью, но и полнотой и глубиной, непосредственностью или “наивностью” переживания… Жизненно действительно только непосредственное переживание, прав лишь наивный реализм. Жизнь всегда наивна, как наивна всякая целостность и непосредственность»[555]. Почему для Булгакова «жизнь в царственной непосредственности своей» так много значит для философа? По-видимому, не только потому что это близко его религиозным убеждениям, но и в силу больших возможностей жизни, чем абстрактной науки.

Он критикует позитивизм Конта за наивную догматическую веру в науку, одновременно признает заслуги Канта и неокантианцев, для которых наука – главная действительность, в глубокой и обстоятельной критике разума и науки и приходит к выводу: «…нельзя было с большей убедительностью показать относительность и условность научных истин, вообще релятивизм науки, чем это делается при этом апофеозе чистой научности». В целом же «признание относительности научных положений и их обусловленности, их антропоморфности есть один из самых замечательных фактов современного научно-философского сознания»[556].