Сергей Прокофьев

В-третьих,

евразийцы считали, что для русского самосознания одной общности исторической, географической, ментальной с остальными народами Евразии, противостоящими Западной Европе, помешанной на собственном величии и успехах, начавшей культурную, экономическую и политическую агрессию против остального мира, недостаточно. У русских, говорили евразийцы, есть собственный акцент, заключающийся в присущем только им типе культуры, оформляемой отличной от других государственностью и одухотворяемой православной церковью. Евразийцы утверждали, что основой любого строительства, в том числе государственного, является именно культура, а культура определяется не чем иным, как религиозной верой. Все они были христианами, почти исключительно православными, и к собственному православию относились очень серьёзно. Типом государства, приемлемым для русских, было, по мнению евразийцев, государство, выраставшее из восточнохристианской этики, — то есть государство коллективистское: левые евразийцы, тот же Сувчинский, говорили даже о «трудовом антикапиталистическом государстве», правые евразийцы, в лице Карсавина, о модели корпоративного, а в лице Трубецкого — идеократического типа. Прокофьев, безоговорочно принимавший, как он выражался, дух христианства, без сомнения чрезвычайно симпатизировал центральному положению религии в евразийском проекте. Что до коллективистского государства, то тут у него как у художника, а значит, у вынужденного в жизни своей больше опираться на себя самого, были сомнения. Достаточно вспомнить дневниковые записи 1918 года о «нелепости» социализма. Но, с другой стороны, в искусстве музыкальном полная реализация без участия других — музыкантов, певцов, танцоров, постановщиков и много кого ещё — попросту невозможна. А значит, полностью отрицать сотрудничество и коллективистское начало тоже нельзя.

В-четвёртых,

евразийскому мышлению был присущ лидерский пафос. Россия и её культура воспринимались евразийцами не как очередная «провинция Запада», а как полноправный крупнейший игрок на мировой арене — тот, кто скоро поведёт остальных за собой. Прокофьев с его личными качествами лидера и борца не мог не сочувствовать и этому тоже.

В-пятых,

евразийству были присущи, с одной стороны, мысли о будущем неизбежно скором свершении времён и одновременно укоренённость в настоящем, которое и есть основа всякого будущего. Как верно подметил князь Трубецкой (в письме к лингвисту Роману Якобсону, утверждавшему, что существует «евразийский языковой союз» разных по происхождению и грамматике, но фонологически сходных языков), тут был своеобразный «футуризм», более иных свойственный в евразийских кругах Сувчинскому. Апокалипсическая же обращённость к свершению истории, укоренённая в христианском мирочувствии, приводила евразийцев, прекрасно понимавших, что для всякого, мыслящего по-русски, «запад» и есть «конец», «свершение» — от солнца, западающего

на исходе дня за горизонт видимого, — к тому, что они толковали собственное мировоззрение именно как альтернативный вариант конца истории, а значит, и альтернативный вариант западности. Саму же Россию евразийцы, как тот же Сувчинский, готовы были провозгласить «Новым Западом».

В-шестых, евразийцы исходили из принципиального подобия (изоморфности) разных форм деятельности, порождаемых в пределах одной культуры. Так, ритм, орнамент, гармония и мелодическое развитие в русской (и шире: евразийской) музыке в некотором, фундаментальном смысле изоморфны тому же ритму, орнаменту, гармонии, развитию в религиозной вере, в политике, в экономике, в архитектуре, в стихосложении… Это значило, что через изоморфные роды деятельности можно добиться одинаково мощного воздействия в рамках одной культуры, если правильно понимать её законы. Сочинение, казалось бы, отвлечённой музыки, при верном нащупывании резонирующего с культурным целым ритма, гармонии и мелодии становилось актом огромного исторического и социального значения, что выводило музыку из-под опеки горстки ценителей и делало доступною всем, кто считал себя принадлежащими к единой культуре.

Можно без преувеличения сказать, что евразийское мировоззрение рождалось в резонансе с неподконтрольными «цивилизации» силами, которые в 1910—1920-х годах с такой ясностью разворачивались на страницах партитур Прокофьева и Стравинского; сами же Стравинский и Прокофьев вполне евразийцам симпатизировали.