Сергей Соловьев

В шестидесятые годы он наблюдал, как быстро тускнел идеал «нового общества», как гасли мечты о совместных гармоничных действиях народа и правительства, как усиливалась сословная рознь. В России наступала смута, «уважение ко власти рушилось в самодержавном государстве: никакой системы, никакого общего плана действий, каждый министр самодержавствовал по-своему». Совершенная смута.

Пореформенное развитие страны, казалось, подтверждало верность общей исторической концепции Соловьева, его наблюдений над ролью государства в русской истории. Подтверждало, к сожалению, печальными примерами Над ними историк размышлял на тех страницах «Записок», что писались в семидесятые годы.

Разочарование в действительности, которое непросто было осмыслить любому его современнику, переросло у Соловьева в разочарование крестьянской реформой. Подчеркнем: он был разочарован не в идее, не в принципе реформы, не в ее реальном содержании — он оставался убежденным противником крепостничества! — но в методах ее осуществления.

Реформа разорила помещиков: «Человек, осмелившийся поднять голос за интересы помещиков, подвергался насмешкам, клеймился позорным именем крепостника, а разве у него была привычка поддерживать свое мнение?» Она привела к обнищанию крестьян, так как не дала им землю: «У прежних землевладельцев отняли собственность и поделили между народом, замазавши дело выкупом, но выкуп был насильственный! Глупые славянофилы торжествовали, не понимая, на чью мельницу они подлили воды: им нужно было провести общинное землевладение! Во многих местах с самого начала уже крестьяне не были довольны наделом, — что же будет с увеличением народонаселения?»

Предоставив крестьянам «свободу», реформа не дала им подлинного «равенства». Экономическую подоплеку отмены крепостного права Соловьев видел в духе демократа Чернышевского — переворот был совершен с обходом самого трудного дела — земельного: «Простого человека свободою опьянить нельзя, ему надобно показать осязательно, что выгоднее; но этого вдруг показать было нельзя; целого установления, сколько-нибудь сложного, он не поймет, он не приготовлен к этому привычкою обращения мысли в широких сферах, школьным и книжным образованием; он озадачит вас вопросом, который покажется вам странным и мелким, но этот вопрос его прежде всего занимает, он об нем думал, а вы не думали и не хотите признать за мужиком права мысли, думания, только не о тех предметах и отношениях, о каких вы думаете. У вас, например, толкуют о том, что англичане привязаны к свободе, француз к равенству; но простой человек всегда привязан к равенству, а не к свободе, потому что свобода отвлеченнее равенства. Скажите простому человеку: «Ты свободен», и он станет в тупик; что он будет такой же, как его барин, — это он поймет, но сейчас спросит: «А имение-то как же? Пополам или все мне?» — и тут не теоретический коммунизм, которого он не понимает и никогда не поймет: ему нет дела до барина; тот может получить от царя (который, по мнению мужика, может все сделать) богатейшее вознаграждение; он ему завидовать не станет, ему нужно только обеспечить себя насчет ближайших земельных отношений».

Что стало следствием освобождения? Картина рисовалась безотрадная: «Зло опеки, зло крепостничества теперь уничтожилось; но надобно было иметь в виду другое зло, зло свободы, — когда человек, свободный от принуждения, станет работать меньше, чем сколько следует, предоставленный одному принуждению, идущему от стремления поддержать свое благосостояние. Но чтоб это стремление было сильно, надобно известное развитие… Вдруг удешевили водку, которая чрез это приобрела название скверной памяти в истории русского общества, название дешевки. Тяжело сказать: появление дешевки было принято простым народом гораздо с большею радостью, чем освобождение; интерес был ближе… Скоро послышались громкие жалобы на совершенное ослабление семейной дисциплины; все крестьянские общественные отправления, хозяйственные распоряжения, суд подчинились господствующему стремлению к пьянству; явилось взяточничество целым миром, продажа правды за ведро вина. В городах та же язва напала на рабочий класс».

Сюда следовало добавить «судорожную промышленную деятельность», горячку обогащения, дороговизну, «манию железнодорожную», безжалостную вырубку лесов… Упреки свои Соловьев адресовал верховной власти, именно она в конечном итоге повинна в том, что не состоялся идеал правового государства, и в России «права никакого, кроме права сильного, и это право основано на деньгах».

Преобразования шестидесятых годов не стали вровень с петровскими потому, что Александр II не ровня Петру I. В разладе виновато правительство с его недостатком «правительственной мудрости». Виноват Александр II, который обнаружил слабость, отсутствие личных качеств, необходимых реформатору, царю-преобразователю.