Серп и крест. Сергей Булгаков и судьбы русской религиозной философии (1890–1920)

Первое явное столкновение произошло в дни Октябрьской революции 1917 года и отразилось на ходе соборной дискуссии по поводу патриаршества. Если на заседаниях отделов в основном обсуждались аспекты восстановления патриаршества по существу, то в общих соборных дискуссиях догматические и исторические вопросы отошли на второй план, уступив место тому, что стало первостепенным и самым убедительным аргументом в пользу патриаршества: в условиях текущих бурных событий восстановление этого института превратилось в настоятельную необходимость. Основные дебаты о патриаршестве развернулись как раз тогда, когда большевики захватили власть, на заседаниях Собора 11–28 октября. Рост беспорядков в стране – корниловский мятеж в августе, формирование третьего по счету кабинета Временного правительства, успех большевиков на сентябрьских выборах в Петроградский и Московский советы, а также катастрофическое падение экономики и деморализация армии на фронтах – служил для делегатов Собора дополнительным аргументом в пользу восстановления патриаршества. Революционная обстановка подсказывала новый набор аргументов «за». Атмосфера дискуссии изменилась: на смену рациональным доводам пришли в высшей степени красноречивые увещевания, а тонкость и стройность догматических и канонических обоснований была вытеснена всеобщей озабоченностью проблемой высшего руководства, которое направляло бы церковь в период текущего кризиса.

Тон был задан вступительным словом епископа Астраханского Митрофана: «Нам нужен патриарх, как духовный вождь и руководитель, который вдохновлял бы сердце русского народа, призывал бы к исправлению жизни и к подвигу и сам первый шел бы впереди». Он подготовил столь завышенные ожидания, риторически вопрошая:

Удастся ли Церковному Собору остановить эту разруху и ввести церковную жизнь в правильное русло? И с тревогою взирая на прошлое и не особенно питая надежду на будущее, русский народ пришел к убеждению, что коллегия его не спасет, ввиду ее безжизненности и безответственности, отсутствия подвига и дерзновения. Время повелительно требует подвига, дерзновения, и народ желает видеть во главе жизни церковной живую личность, которая собрала бы живые народные силы. И голос такой личности, несомненно, найдет живой отклик в сердце народном. А как нам нужен этот голос, этот призыв к покаянию, исправлению и обновлению![444]

Ясно, что патриарх должен был стать не просто административным главой церкви: он должен был стать вождем в трудные времена, светочем, который поможет русскому народу преодолеть разразившийся кризис.

Едва ли можно винить менее горячие головы за то, что они возражали, отмечая, что обсуждение слишком часто отклоняется от конкретной канонической и церковной проблемы патриаршества. В ходе дебатов вновь и вновь появлялась риторика в духе епископа Митрофана. Мы находимся в состоянии войны (граф Павел Граббе), мы в состоянии борьбы с враждебным правительством (Граббе, Астров и др.) и совершенно точно должны иметь сильного лидера, чтобы вести эту борьбу[445]. Так незаметно происходило изменение образа патриарха, который из административного главы превращался в олицетворение силы и постоянства в тяжелые времена. Патриарх постепенно становился символом лидерства – вождем, отцом, молитвенником, даже богатырем; эти выражения использовались снова и снова. Такой сдвиг в восприятии роли патриарха отчетливо прослеживается в речи Дмитрия Волкова. Сначала Волков выступал против патриаршества, поскольку опасался, что любой человек, занявший этот пост, окажется либо слишком слабым, либо слишком сильным в отношениях с Синодом. Однако опыт делегации, направленной Собором к Временному правительству, чтобы опротестовать декрет, по которому церковные школы выводились из-под юрисдикции духовенства (это был основной пункт в пересмотре отношений между церковью и государством), убедила его в обратном.