Серп и крест. Сергей Булгаков и судьбы русской религиозной философии (1890–1920)

Эти новые взгляды отличают Булгакова-богослова от того молодого человека эпохи Серебряного века, который разделял мистический интерес к «мирам иным» с Блоком, Белым, Гиппиус, Мережковским; теперь эти миры казались ему просто «туманными иллюзиями». С этого момента воспоминания Булгакова о Серебряном веке подернулись дымкой, он словно забыл о том, что было в России в начале столетия. Не без удовольствия он упоминает о потрясении, которое испытала Зинаида Гиппиус, когда в речи, произнесенной на панихиде в память философа, он назвал Соловьева не «Владимиром Соловьевым», а «почившим рабом Божиим Владимиром». «Но, – замечает Булгаков, – я-то только так и мог и хотел видеть и говорить»[476].

Так Булгаков «перерос» Владимира Соловьева. Возможно, именно это имел в виду Флоровский, когда подытоживал путь интеллектуального развития, пройденный Булгаковым:

От Соловьева путь назад к Шеллингу и к неоплатоникам, но и к патристике, к опыту Великой Церкви, в историческую Церковь, в Церковь предания и отцов. Власть немецкой философии очень чувствуется и у Булгакова, острое влияние Шеллинга в его хозяйственной философии. <…> Но от религиозной философии Булгаков уверенно возвращается к богословию. В этом его историческое преимущество, в этом его сыновняя свобода…[477]

Тем не менее как в России, так и за рубежом путеводным светочем для Булгакова оставалась одна тема, тесно связанная с Соловьевым. Для писателей, поэтов и мыслителей Серебряного века, как и для европейских современников fin de siecle, особой притягательностью обладало представление об апокалипсисе и конце истории. Предчувствие конца стало еще более острым в первые годы после революции, когда некоторым поэтам представлялось, что они оказались в мире после апокалипсиса. С особой силой это чувство выразилось в «Концерте на вокзале» (1921) Осипа Мандельштама.

Апокалиптические видения давались Булгакову нелегко. Дважды он пытался писать в эсхатологическом ключе, но порывы иссякли. У «Философии хозяйства» должен был появиться второй том, посвященный «эсхатологии хозяйства», но вместо этого Булгаков написал «Свет невечерний»; большая софиологическая трилогия должна была завершиться томом под названием «О грядущем»[478], но вместо него появилась «Невеста Агнца». В обоих случаях мыслитель слишком увлекся катафатическими вопросами веры и церкви.

Незадолго до своей смерти в 1944 году Булгаков все-таки дошел до собственного апокалипсиса, написав по настоянию учеников пространный комментарий к «Откровению Иоанна Богослова» – «Апокалипсис Иоанна». Он знал, что это будет его последняя книга; и когда мы рассматриваем его творчество в эмиграции в целом, становится ясно, что он все время готовился к этому моменту. Это из ряда вон выходящее сочинение исполнено идущего от сердца, всепоглощающего ожидания конца. В последней книге – он действительно называл ее «эпилогом» своей творческой деятельности – Булгаков доказывает, что истинной темой Апокалипсиса св. Иоанна является философия конца[479]. Св. Иоанн превращается в абсолютного тайнозрителя, духовно одаренного, поистине избранного пассивного реципиента божественного откровения. Книга Откровения, будучи посвященной теме конца, приобретает универсальный смысл; это единственный из иудаистских апокалипсисов, воспринятый христианством, что определяет его общечеловеческое значение. Творческая жизнь Булгакова в эмиграции, рассматриваемая сквозь призму этого последнего сочинения, замечательна с точки зрения элегантности того, как она была выстроена. По словам Льва Зандера, в период между «смертью» в 1926 году и смертельной болезнью, поразившей его в 1939-м, Булгаков сказал все, что хотел сказать[480]. Его сочинения производят впечатление созданных по строгому плану, идеально соединяются в две основные трилогии, воспроизводящие вечную структуру литургии и написанные пассивно,

подобно «Откровению Иоанна Богослова». В самом деле, складывается впечатление, что Булгаков буквально следовал наставлению, с которым он обратился к собратьям-эмигрантам в 1925 году: «… поле наше – наше внутреннее я; работа наша – в создании самих себя»[481]. Следуя примеру, поданному Соловьевым как писателем, Булгаков назвал свою великую вторую софиологическую трилогию «О Богочеловечестве». Он завершил работу над ней за год до роковой болезни; «Апокалипсис» стал эпилогом к выполненной задаче.