Серп и крест. Сергей Булгаков и судьбы русской религиозной философии (1890–1920)

Жизнь Булгакова в эмиграции – это жизнь исключительно сильной личности. В конечном счете, ему удалось сохранить целостность своего «я» благодаря полному принятию разрыва с предыдущей жизнью. Он преодолел почти невыносимое давление диаспоры, субъективно пережив умирание и воскреснув к новой жизни, создав себе новое бытие, в котором он одновременно являлся и скромным эмигрантом, и избранным тайнозрителем. В определенном смысле вся творческая жизнь Булгакова в эмиграции стала переписыванием Соловьева, его христианизации, в контексте переосмысления своей прошлой, «земной» жизни в России и подготовки себя к Судному Дню.

Опыт Булгакова, как и многих живших в XX веке, связан с дислокацией и созданием памяти. Воспоминания о жизни в России угасали даже в его собственном сознании по мере того, как они поглощались его христианским мировоззрением. Духовные проекты последних двадцати лет его жизни – заигрывание с католицизмом «у стен Херсониса», отклики на католическое вероучение в его мариологии и ангелологии, попытка внести новый принцип соотношения человеческого и божественного в природе Христа («О Богочеловечестве»), «последняя» книга об Апокалипсисе – отразили его страстную надежду («чаяние») на VIII Вселенский собор, на котором вызов, брошенный им православной и христианской догме, наконец получит разрешение. Имя Булгакова стало неразрывно связанным с учением о Софии, Премудрости Божией, по сравнению с которым более ранняя, полуромантическая София «Философии хозяйства» казалась всего лишь предварительным наброском.

Столь долгожданный Вселенский собор так и не состоялся. Вместо этого в сентябре 1935 года Московская патриархия, а вскоре вслед за ней и Карловацкий Синод церкви в изгнании обвинили отца Сергия Булгакова в распространении идей, противоречащих православному вероучению, и рекомендовали его к отлучению от церкви до тех пор, пока он не откажется от своих «опасных» взглядов[482]

. Беспокойство, которое официальная церковь (советская или иная) могла испытывать по поводу идей Булгакова, вполне понятно: в указе Патриархии упоминается об их подозрительном сходстве с «полуязыческими и полухристианскими учениями», такими как гностицизм, бытовавшими в среде ранних христиан; о злоупотреблении «творческим воображением», из-за которого сочинение Булгакова оказывается «поэмой», а не богословским трактатом; о введении им четвертой, женской ипостаси в виде Софии и, следовательно, ненужного сексуального элемента; о двойственности и в восприятии Христа, и в трактовке добра и зла, отдающей осужденными церковью ересями аполлинаризма и оригенизма; и о теории искупления, в которой Богочеловек чрезмерно очеловечивается, превращаясь в жертву внутренней борьбы, а не конфликта с Сатаной. Является учение Булгакова ересью или нет – вопрос не наш; достаточно отметить, что корни его богословия со всей очевидностью уходят в светскую модернистскую культуру Серебряного века.

Заключение

Интеллектуальное и духовное развитие Сергея Булгакова в российские годы неотделимы от той политической, социальной и культурной среды, к которой он принадлежал. Его биография полна резких поворотов и перемен, связанных с перипетиями российского политического развития: от марксизма он перешел к идеализму, от политической деятельности во Второй Думе – к заметной роли на Всероссийском церковном соборе 1917–1918 годов, от либеральных идей – к религиозно-философскому мировоззрению. При этом сила его мысли заключалась именно в способности к последовательному развитию, несмотря на такие сдвиги или даже благодаря им; в способности переживать каждый из этих сломов так глубоко, что эти резкие перемены позиции порождали цельность. Эта его цельная творческая персона отразилась в многообразных произведениях, созданных им на протяжении первых пятидесяти лет жизни.

Как можно было бы в итоге определить место этой необычной личности в культуре его необычного времени? При рассмотрении Булгакова в широком контексте того культурного взрыва, который мы называем Серебряным веком, высвечивается неожиданный аспект, возникающий на пересечении культуры и политики. Булгаков являлся ключевой фигурой культурного движения, имевшего широкую социальную базу, которое, сумей оно полностью реализоваться, можно было бы назвать «русской Реформацией». Однако, поскольку это потенциальное крупное историческое событие не состоялось, ему суждено остаться без названия. Тем не менее, когда я пыталась реконструировать творческое развитие Булгакова, мне стало ясно, что невозможно объяснить его идеи, политическую деятельность, резкие повороты жизненного пути, сам факт появления такой личности, не попытавшись выстроить образ того более масштабного движения, частью которого он являлся.