Серые братья

Он сел за свой стол, всё так же заваленный книгами. Наклонился, вытащил из-под скамьи узкий и длинный сундук. Расчистил на столе место, сложив книги в две высокие стопки, и выложил изъятый из сундука длинный свёрток – толстый, коричневый. Развязал стягивающую свёрток каболку – и подал Бэнсону. Бэнсон развернул свёрток, встряхнул. Длинный, до самого пола, кусок прекрасно выделанной медвежьей шкуры. А Йорге между тем разложил на столе хорошо знакомые любому портному предметы: бритву, ножницы, полоску войлока с утопленными в него иглами, несколько мотков ниток – конопляных и шёлковых.

– Вот тебе новые рукава, – сказал довольно старик. – Давай свою куртку, будем выпарывать старые.

Через полчаса в каюте ярко горели четыре свечи, громко хрустели ножницы, выкраивая линии будущих швов.

– Чудеса! – произнёс Бэнсон, откладывая в сторону шкуру и ножницы и подвигая к себе бритву и куртку. – Шкуры – ровно на два рукава. Как будто мерку с меня снимали!

– А я её для тебя и готовил, – бесстрастным голосом сказал Йорге.

– Это что же, – озадаченно проговорил Бэнсон. – Вы знали, что я встречусь с вами, и что у меня будет куртка с лопнувшими по шву рукавами?

– Точно не знал. Но догадывался.

Бэнсон покачал головой, улыбнулся. Принялся распарывать шов.

– Мастер Йорге, – сказал он вдруг, опустив куртку с наполовину взрезанным плечом на колени. – Помните, год назад, так же, на корабле, вы сказали Альбе «прощай»? Он ещё удивился, что не «до встречи».

– Да, помню.

– И вы сказали, что смерть подошла очень близко. Альба сказал, что это была хорошая, честная жизнь. А вы произнесли слово «бесспорно». Выходит, вы тогда видели, что дни Альбы уже сочтены? А он – не видел? И вы имели в виду его хорошую, честную жизнь, а он говорил и думал о вашей?

– Да, Бэнсон. – Именно так.

– А откуда… Если мне позволено будет спросить… Откуда такая способность предвидеть? Не могли бы вы рассказать о себе – вот как рассказывали мне о мастере Альбе?

– История долгая, Бэнсон. Расскажу, если хочешь. Только приготовься к пространным паузам: мне придётся многое вспоминать из весьма далёкого прошлого. Мне придётся даже вспомнить своё настоящее имя.

– Как же вас звали в том вашем прошлом?

– Меня звали аббат Солейль.

Молодой богослов

(Север Италии. За 70 лет до наших событий.)

Два молодых человека, верхом на осликах, неторопливо, оберегая, насколько возможно, капюшонами лица от дорожной пыли, приближались к конечной цели своего путешествия.

– Массар, – сказал негромко один из них, с трудом разлепив покрытые пылью губы.

Он был в балахоне монаха-францисканца.

– Наконец-то! – хриплым шёпотом отозвался второй, в одеянии монаха-иезуита. – Как я измучился!

– Но согласись, – улыбнулся его товарищ, – не пристало роптать, когда рядом есть кто-то измученный вдвое больше.

– Это ты, что ли?

– Нет. Ослики.

Массар, довольно большой город белел невдалеке полосками крепостных стен, дрожащих в струях знойного летнего марева. Когда-то он был размещён на плоской возвышенности между двумя реками – одной широкой, другой – поуже. Но теперь, наплодив новых людей и наставив новые – не дома даже, а целые улицы и кварталы, – выполз на противоположные берега обеих рек. Он вынес даже за границу нового, гораздо более пространного кольца каменных стен небольшую речную пристань с длинными, под одной общей крышей, складами, и унылую стайку ветряных мельниц, крылья которых, по причине отсутствия хорошего ветра, медленно покачивались из стороны в сторону, не совершая и четверти оборота.

– Какая жара, – с усилием произнёс иезуит. – Интересно, что нам дадут сейчас в приёмной епископа – воды или местного вина?

– Да, – откликнулся францисканец. – Интересно.

Он сполз со спины своего осла и пошёл, сладко постанывая, неуклюже переставляя закаменевшие ноги.

– Жалеешь осла? – не без иронии поинтересовался иезуит.

– И осла жалею. До города – не больше мили, вполне дойду и своими ногами. И перед епископом хочу выглядеть бодро. Я ведь до сих пор не знаю, зачем меня вызвали.

– А я – зачем меня вызвали – знаю. И напускная бодрость мне не нужна. Пусть видят, что я смертельно устал. Вина бы мне, – холодного, из погреба, – и в келью. Отлежаться до ужина.

В воротах их встретил опирающийся на алебарду, страдающий от жары стражник.

– Пошлину, – тяжело дыша, сказал он, – дорожную.

– Денег нет, – сказал францисканец. – Я – нищенствующий монах. Вот грамота епископата. Я вызван в Массар, я не путешествую.

– Осла оставишь в залог, – с досадой махнул рукой стражник, привыкший такие объяснения выслушивать десятками в день. – И ты тоже!