Сеть Алисы

Эва уставилась на этого стопроцентного англичанина. Развалившись на жестком стуле, капитан скрестил вытянутые ноги, на губах его под ухоженными усиками играла легкая улыбка. Но ведь нынче утром он сказал, что не знает французского.

— Хорошо, давайте перейдем на французский, — ответила Эва на втором родном языке.

— Ваша хозяйка подслушивает за дверью и просто рехнется, — сказал Кэмерон.

Эва села, оправила юбку из синей саржи и, подавшись вперед, взяла расписной чайник.

— Как вы пьете чай?

— С молоком и двумя кусочками сахара. Скажите, мисс Гардинер, насколько хорошо вы владеете немецким?

Эва вскинула взгляд. Из перечня навыков в своем резюме она опустила владение немецким — в 1915-м не стоило признаваться, что знаешь язык врага.

— Я не г-говорю по-немецки. — Она передала чашку капитану.

— Хм. — Кэмерон прихлебнул чай, не спуская глаз с Эвы. Та сложила руки на коленях и ответила взглядом, полным милого простодушия.

— Надо же, какое у вас лицо, — сказал капитан. — Вас невозможно прочесть. А ведь я хороший физиономист, мисс Гардинер. Обычно людей выдают сокращения мелких глазных мышц. Но вы себя полностью контролируете.

Эва округлила глаза и смущенно захлопала ресницами:

— Боюсь, я не понимаю, о чем вы говорите.

— Позвольте несколько вопросов, мисс Гардинер? Не беспокойтесь, всё в рамках приличий.

По крайней мере, он к ней не лез и не пытался лапать за коленку.

— Извольте, к-к-капитан.

Кэмерон откинулся на стуле.

— Со слов сэра Фрэнсиса я знаю, что вы сирота, но не расскажете ли о своих родителях?

— Отец англичанин. Для работы во французском банке он приехал в Лотарингию, где и встретил мою мать.

— Она француженка? Теперь ясно, почему у вас чистейший французский выговор.

— Да. (Откуда тебе знать, что он чистейший?)

— Я бы решил, что девушка из Лотарингии знает и немецкий. До германской границы там недалеко.

Эва опустила ресницы.

— Немецкий я не учила.

— Вы прекрасно блефуете, мисс Гардинер. С вами я бы не сел за карты.

— Леди не играют в карты. — Каждый нерв взывал к осторожности, но Эва была расслаблена. Она всегда расслаблялась, почуяв опасность. Когда на утиной охоте она стояла в камышах — палец на спусковом крючке, дичь замерла, дробь готова вылететь из ствола, — сердце ее билось абсолютно ровно. Вот и сейчас оно замедлило свой ритм. — Вы спросили о родителях? Мы жили в Нанси, отец работал, мать занималась домашним хозяйством.

— А вы?

— Училась в школе, на полдник приходила домой. Мать учила меня французскому и вышиванию, отец — английскому и утиной охоте.

— Какая культурная семья.

Эва ответила милой улыбкой, вспоминая вопли, площадную брань и злобные стычки, происходившие за тюлевыми занавесками. Она обучилась притворной светскости, хотя жизнь в ее доме была весьма далека от аристократической: нескончаемые крики, битье посуды, отец обзывает мать транжирой, а та визжит, что его опять видели с какой-то официанткой. В этом доме девочка быстро приучилась по стеночке выбираться на улицу, заслышав первые раскаты грома на семейном горизонте, и исчезать, точно призрак в ночи. Она умела все видеть, все взвешивать, оставаясь незамеченной.

— Да, детство мое было весьма познавательным.

— Извините за вопрос: вы всегда заикались?

— В детские годы этот изъян был еще з-з-заметнее.

Язык ее вечно спотыкался о звуки. Но все остальное в ней было без сучка и задоринки.

— Странно, что хорошие учителя не помогли вам его одолеть.

Учителя? Видя, как она, едва не плача, натужно мучается со словами, наставники просто переадресовывали вопрос другому ученику. Многие считали ее косноязычной дурочкой и даже не останавливали сорванцов, дразнивших ее: «Давай, скажи свою фамилию! Г-г-г-г-г-гардинер…» Некоторые смеялись вместе с классом.

Нет. Эва приструнила заикание диким усилием воли: в своей комнате часами читала стихи вслух, заставляя трудные согласные выскакивать без запинки. Помнится, она минут десять сражалась со вступлением к «Цветам зла» Бодлера — на французском ей говорилось легче. Бодлер признавался, что в написании «Цветов зла» его вели гнев и терпение. Эва прекрасно его понимала.

— Что стало с вашими родителями? — спросил капитан Кэмерон.

— В девятьсот двенадцатом отец умер от остановки сердца. (Остановил его мясницкий нож в руке обманутого мужа.) Мать, встревоженная ситуацией в Германии, решила перевезти меня в Лондон. (Матушка бежала от скандала, не от бошей.) В прошлом году она скончалась от инфлюэнцы, упокой Господь ее душу. (Злобной, вульгарной, безудержной матерщинницы, швырявшей чашками в дочь.)

— Мир ее праху, — сочувственно поддакнул капитан, но Эва ни на секунду не поверила в его искренность. — Теперь о вас. Сирота Эвелин Гардинер, свободно владеющая английским и французским (может, все-таки еще и немецким?), работает в конторе моего друга сэра Фрэнсиса Голборо, убивая, видимо, время до замужества. Девушка симпатичная, но старается не обращать на себя внимания. Что это, застенчивость?

Вопросительно мяукнув, в гостиную ступил кот. Эва позвала его к себе на колени и стала почесывать ему горлышко.