Сетевые публикации

Но общественная конструкция и нравственная программа общества — в целом складываются. Сперва я удивлялся: как можно осуждать один воровской клан (Путина) и служить в другом воровском клане (Березовского, Усманова, Абрамовича)? Как можно поддерживать опального банкира и не поддерживать тысячи безымянных бездомных? Как можно сочувствовать хулиганкам, но не сочувствовать тем, кто реально отбывает срока ни за что — часто за сопротивление насильнику? Как можно стремиться к наживе и жить в суете, а одновременно выступать за общественную мораль? Как можно завидовать Западу, который сегодня в беде именно по причине стяжательства, — и одновременно стремиться не к общественному единству, но к избирательному стяжательству? Это на первый взгляд загадочно, не очень конструктивно.

Однако конструкция есть — и образ желанного общества имеется. Это Пятый круг Ада, описанного Данте. Дождь, льющийся на чревоугодников в Третьем круге, стекает по кругу Четвертому — там, где обитают мздоимцы и стяжатели, скряги и накопители, — и образует стоячее болото Стикс.

В этом болоте живут завистники. Они завидуют чужой богатой жизни, пресмыкаются перед сильными и ненавидят слабых, они не могут образовать коллектива, чтобы преодолеть свои мучения, они захлебываются зловонной жижей, но не могут плыть. Это Болото и есть та социальная конструкция, которую мы усердно строим — продолжая обжираться и воровать, клеймить глупых жестоких попов и самовыражаться в ресторанах.

В защиту обряда (05.04.2012)

Когда князь Владимир выбирал монотеистическую религию на смену язычеству, он остановил свой выбор на Византийском варианте христианства. Как рассказывают летописи, решающим фактором явилась торжественность и пышность обряда. Князь хотел выбрать того Бога и ту веру, которая наглядно являет славу и силу. Богатство храма, яркость и пышность ритуала произвели на князя сильное впечатление.

Надо сказать, что европейские храмы того времени были просты. Спустя полтора века аббат Сюжер (Сен-Дени) способствовал смене романского стиля на готический; убедил в том, что пышность и богатство церкви суть отражение славы Господа. Так возникла готика — изощренный и очень орнаментально богатый архитектурный стиль. Православная же религия (Схизма последовала мгновенно за выбором Владимира, через полвека) пышностью ритуала и богатством обряда руководствовалась изначально.

Богатство и роскошь не есть прихоть того или иного архипастыря — это лишь непременная дань обряду. Так устроена Православная церковь. Православные — не баптисты, не сайентологи, не квакеры и не адвентисты седьмого дня. Православный храм — не молельный дом некоей протестантской секты, в котором можно находиться не снимая головного убора (квакерский обычай). Православный храм в известном смысле подавляет величием. И Патриарх — именно по своему чину, а не по алчной прихоти (хотя это может и совпадать) — облачен в драгоценные ризы и живет богато. Претензия, неожиданно вмененная паствой к Храму и Патриарху, должна быть переадресована всей русской культуре, воспитанной на Православии — на переживании оного, осмыслении оного и размышлениям вокруг. Так, например, Лев Николаевич Толстой не любил обрядовую церковь и высказал немало горьких (и глубоких) упреков в адрес последней. Впрочем, отметим, правды ради, что Лев Николаевич не любил вообще неправду и стяжательство — и вероятность того, что он стал бы славить миллиардера Прохорова и его благостную сестру — такая вероятность исчезающе мала. Желание просвещенной публики идти стопами графа Толстого понятно и не может не вызвать сочувствия, но изумляет то, что следование графу не вполне последовательно. Отказаться от стяжательства — славно. Стяжательство есть позор и непоправимая беда для человеческой натуры. Об этом задолго до возникновения христианства предупреждали Платон, Диоген Синопский, Антисфен и Сенека. Стяжательство уродует душу навсегда. Церковь в этом смысле с античными мыслителями сугубо солидарна. Жизнь отдельных пастырей и простые сельские церкви как нельзя лучше это иллюстрируют.

Однако сам по себе институт Церкви, и жизнь ее главных предстоятелей — это нечто иное. Пышность убранства церкви есть воплощение славы Господа, есть элемент обрядовой веры. В уместности этого можно сомневаться, этот обряд можно обсудить в теологическом диспуте. В конце концов, можно пенять князю Владимиру, зачем выбрал православие, а не иудаизм, где убранство храма попроще. А можно — и это благородно — вернуться к образу жизни прихожан катакомбной церкви.

Но опровергать торжественную часть православного обряда и одновременно поклоняться золотому тельцу в лице самых вопиющих его жрецов — это поразительная особенность нашего кривого времени.

Рукопожатные (10.04.2012)