Сетка. Тюремный роман

Внешности он был обыкновенной. В зоне, при первом впечатлении, все смотрятся одинаково. Это только потом, уже отсидев какое-то время, начинаешь улавливать в лицах и в глазах людей нечто отличное от других, свое, индивидуальное, объясняющее слова и поступки. Между теми, кто сидит, и теми, кто охраняет, тоже — на первый и даже на второй взгляд — мало разницы. И только в определенном общении, в столкновении характеров и интересов начинаешь видеть каждого в отдельности и оценивать человека. А бывает, и очень часто бывает, что так и не поймешь человека, кем бы он ни был, даже при длительном общении. Ширяев же был молчун. На зоне его было почти не видно и никогда не слышно. Появится на утренней и на вечерней проверках, иногда придет к разводу на работы, в качестве ДПНК зайдет в столовую, в клуб, в ШИЗО и ПКТ — и все молча. Другие кричат, орут, угрожают, достают зэка по всякому поводу. А он, Ширяев, как бы и не видит нас. Потому в зоне он имел репутацию среди зэков самую замечательную: «Ширяев — человек».

Я часто сталкивался с ним тогда, когда заходил к Васе Пономарю в библиотеку. А библиотека у нас была классная: производство давало зоне неплохие деньги, и на большую их часть наш замполит закупал в библиотеку самую разнообразную литературу. Это в нем осталось еще с политзоны, куда его направили на работу после академии и откуда, когда политиков стали постепенно освобождать и изгонять на Запад, он пришел уже майором на наш «общак».

Так вот Ширяев часто посиживал в нашей библиотеке. Василий говорил, что он готовится к экзаменам в юридический институт. А поскольку на зоне каждый виден — и зэк, и его охранник, то и мы не могли не заметить странную дружбу Ширяева с одним из заключенных, или точнее — с одним из осужденных по 121-й статье. А что такое в лагере эта знаменитая статья, думаю, все знают. В нашей зоне только он один и сидел по этой 121-й.

Зэк тот был из Москвы. И тоже какой-то странный. Ему было чуть за тридцать. Он был интеллигентный, со всеми доброжелательный, и, должно быть, очень умный. Он очень быстро поставил себя в зоне и среди зэков, и среди начальства, которое относилось к нему с некоторым даже почтением, так что все как-то сразу забыли о том, что осужден он по такой статье. А когда открылось, что сидит он за политику (а открылось это очень просто: в зону попал журнал «Огонек», в котором об этом человеке писали как о политическом диссиденте и яром противнике советской власти. Возможно, именно эта статья в «Огоньке» и спасла ему жизнь в лагерях и тюрьмах), и когда все вдруг увидели, что наш замполит — при всех! — здоровается с ним за руку, все ошалели. Кем он был по образованию, я не знаю, но только все в зоне шли к нему, когда требовалось обжаловать приговор или написать помиловку. И однажды именно по его помиловке из зоны ушел один зэк. Ну тогда, сами понимаете, ни о какой 121-й и речи не возникало. Жил он со всеми в отряде дружно и даже спал на лучшей койке. Наша «крутизна» лагерная его уважала, хотя он ни с кем особо не общался. Кроме одного молодого парня — лагерного художника — литовца, которому он впоследствии помог освободиться по УДО, через полсрока. После того, как этот художник освободился, он и вообще замкнулся в себе и общался только с Ширяевым. Их часто видели вдвоем в библиотеке, и Пономарь сказал мне, что этот политик помогает Ширяеву в английском.

Я заметил, что когда я появлялся в библиотеке, политик сразу же отрывался от книги, если был один, и долго смотрел на меня, чуть улыбаясь своими умными глазами из-под красивых очков. Я почему-то смущался, любопытство и желание заговорить с ним притягивали меня к нему, но, зная о его статье, я, дурак, все же остерегался общаться с ним. Я тогда подумал: «Ширяеву можно. Он что — пришел и ушел. А мне тут еще кантоваться и кантоваться». А потом, когда Сергей уже освободился и моя тоска по нему иссушила меня, этот зэк как-то сам подошел ко мне в столовой и тихо сказал: «Берегите себя. Вы еще так молоды! И я уверен, ваш друг вас дождется». И все. Больше ни единого слова. И мне после этих его слов стало легче. А на «вы» ко мне еще ни разу в жизни, кроме как судьи, никто не обращался. Это поразило меня.

«На дворе был месяц май»