Севастопольский блиц

Но все когда-нибудь кончается, кончилась и безмерная удача французского генерала. Случилось это тогда, когда до траншей неприятеля оставалось не больше семидесяти шагов и идущие мерным шагом изрядно поредевшие штурмовые колонны приготовились перейти на бег, чтобы одним рывком ворваться на вражеские позиции. Из траншей прямо под ноги зуавам густо полетели тяжелые ребристые яйца ручных гренад. Генерал Боске едва успел удивиться столь устаревшему оружию, почти сошедшему со сцены (ибо от ручных бомб, снаряженных черным порохом, в силу его слабой разрывной мощи толку было лишь чуть), как эти гренады разом полыхнули ярким бело-голубым пламенем. Сильнейший грохот, так что заложило уши, потом тупые удары в живот и левое бедро, разрывающая внутренности боль и последнее впечатление прошлой жизни – поднимающаяся в контратаку навстречу французским солдатам волна до предела обозленных рослых головорезов в буро-зеленых мундирах, вооруженных, помимо ружей с примкнутыми штыками, почему-то двуручными мечами и алебардами. Дальнейшая озверелая схватка в памяти генерала не отложилась, поскольку сознание благоразумно покинуло его бренное тело.

И вот он здесь… впрочем, где это «здесь» находится, генерал не имеет ни малейшего представления. Похоже на то, что его обнаженное тело, не чувствуя ни тепла, ни холода, с закрытыми глазами плавает на поверхности воды, испытывая ощущение чего-то давно знакомого, родного и привычного^[20]

… Тихие, едва слышимые, ангельские женские голоса, поющие о чем-то невыносимо прекрасном, навевают мысли о покое, уюте и безопасности. Он среди друзей. Но как же он может быть среди друзей, если его ранило у самых вражеских траншей? Наверное, он в раю, где раны павших воинов исцеляются за один день. Все, храбрец Боске, кончился твой век… Не ходить тебе больше в лихие атаки, не быть любимым солдатами, не совершать подвигов во имя милой Франции… Теперь ты – по другую сторону жизни и смерти, ты лишь бесплотная душа, которой уже не стоит печалиться о том, что она оставила на грешной земле.

Но любопытство оказалось все же сильнее того отчаянья, которое охватило генерала при мысли, что ничего нельзя уже изменить и прелести земной жизни отныне закрыты для него навсегда. Да и тело, пусть даже не испытывающее собственного веса и ощущений тепла-холода, тоже чувствовалось вполне отчетливо. Вот ему, несмотря на общее онемение, вроде даже удалось пошевелить указательным пальцем на правой руке. Попытка поднять веки и посмотреть на окружающий мир собственными глазами далась ему ценой немыслимых усилий, так что ее можно было сравнить лишь с переворачиванием в одиночку упавшей на бок пушки. Это был настоящий подвиг, который удался ему далеко не с первой попытки, и то лишь потому, что общее онемение членов его тела постепенно проходило.

И только открыв глаза, генерал Боске понял, что проснулся окончательно. Его тело и в самом деле плавало в воде, погруженное в нее так, что на поверхности оставались только рот, нос и глаза. Над головой простирался темный каменный свод, навевавший мысли о пещерных купальнях, и колыхались полосы светящегося тумана. Весь воздух в этом странном месте, казалось, был пронизан странным мягким светом и наполнен пляшущими разноцветными искрами. Опустив взгляд вниз, Боске под слоем странной искрящейся воды увидел свое тело, неожиданно плоский живот, весь исчерченный поджившими побелевшими швами, как будто над ним упражнялась сумасшедшая швея. Еще одна большая ушитая рана имелась на левом бедре…

Судя по расположению швов, ему должно было вырвать полживота, попутно перемешав и искромсав кишки. Дыра в бедре на фоне развороченного живота – сущая ерунда, с которой мог справиться любой полковой коновал. Но вот живот… С такими ранами не живут, а сразу отправляются к порогу Святого Петра испрашивать аудиенцию. Ну, или не сразу, а немного помучившись от безнадежных попыток лекарей спасти смертельно раненого, как после битвы у Москвы-реки мучился русский генерал Багратион. И надо признать, что если бы тот попал не в русский, а во французский госпиталь, результат был бы тот же самый. Но он-то, Боске, жив, его рана почти зажила, а самочувствие не описывается словом «мучения». Слабость, конечно, есть, не без того, но на этом все неприятные ощущения исчерпываются. Опыт у него есть, это ранение далеко не первое в его карьере, и с тем, что испытывают раненые, он знаком не понаслышке…