Северный крест

Участь Россіи новой (которая и слышать не желаетъ о культурѣ, ибо элитарное было за 30 сребрениковъ промѣняно на элитное, приличное на неприличное, а идеалы – на интересы, и элитное выступаетъ и первымъ, и послѣднимъ желаніемъ послѣднихъ людей какъ прямое слѣдствіе ариманическаго грѣхопаденія[40]

) – «примазываться» (примѣняя ей свойственное словцо) единовременно и къ С.С.С.Р., и къ Россіи, тщась создать видимость преемственности обоимъ[41]

. – Три Россіи соотвѣтствуютъ тріадѣ духъ – душа – тѣло: дореволюціонная Россія – духъ, совѣтская – душа, Россія новая – плоть. Три Россіи: и каждая послѣдующая, растущая не столько на обломкахъ Россіи предыдущей, сколько изъ обломковъ, съ крѣпнущимъ постоянствомъ губитъ культуру, что доходитъ до фарса или пародіи: С.С.С.Р. былъ смѣшонъ человѣку дореволюціонному, а Россія новая – смѣшна человѣку совѣтскому; С.С.С.Р. и впрямь выглядитъ чѣмъ-то едва ли не болѣе элитарнымъ(!), вмѣняемымъ и приличнымъ въ сравненіи съ Россіею новою, что стоитъ подъ знакомъ тотальнаго огрубленія души, низверженія изъ сферы души въ сферу плоти: ожившія джунгли, проросшія чрезъ урбанизированный ландшафтъ, варварски-живой, примативный югъ – въ странѣ вѣчныхъ льдовъ, гдѣ первые стали послѣдними, а послѣдніе – первыми (совсѣмъ какъ при крушеніи монархіи и воспоследовавшей за нею кровавой баней, обагрившей Россію и её погубившей); лишь слѣпецъ могъ бы не увидать, что между С.С.С.Р. и монархіей – бытійно и сущностно въ аспектѣ культуры, а не политически, – ощутимо менѣе отличій, чѣмъ между Союзомъ и Россіей новою. – Достаточно посмотрѣть кинофильмы Р.Ф. и С.С.С.Р.[42]

. Но и того не нужно: взгляните на фотографіи тѣхъ лѣтъ и лѣтъ нынѣшнихъ! Вслушайтесь въ устную рѣчь совѣтскую и досовѣтскую – не отличить; совѣтскій дикторъ и совѣтскій актеръ говоритъ неотличимо, скажемъ, отъ Керенскаго; старомосковское произношеніе какъ…совѣтская норма! Лишь слѣпцу то могло бы показаться поразительнымъ; и лишь слѣпецъ, то есть типическій представитель рода человѣческаго не видитъ и не сознаетъ, что самая еще добродѣтельная въ современномъ мірѣ ниже, примитивнѣе и примативнѣе, скажемъ, Настасьи Филипповны Барашковой, содержанки

, умудряющейся быть не только и не столько аристократической, но и матріархально-эгоцентрически-высокой, – невозможное сочетаніе само по себѣ для любыхъ временъ, что ужъ говорить о современномъ мірѣ и тѣмъ паче о Россіи новой, гдѣ не только красивая дама, но и некрасивый мужчина, бросающій деньги (и прочія выгоды) въ огонь ради достоинства, ради человѣческаго своего первородства – не просто сумасшедшій и даже не сумасшедшій среди сумасшедшихъ, но нѣчто, во что не повѣрится и во снѣ; въ Россіи новой на сіе неспособно не только населеніе ея, неспособны не только исключенія, но и исключенія исключеній; тотъ же Ганя и тотъ невозможенъ нынѣ – нынѣшній полѣзъ бы – и не только въ огонь, а куда угодно и насколько угодно, полѣзли бы и всѣ прочіе, другъ друга давя, да вотъ Рогожинъ былъ бы при нонешнемъ раскладѣ куда болѣе современно-мудръ – не сталъ бы тратиться большою суммою; въ существованіе чего-то сроднаго кн. Мышкину не повѣрится тѣмъ паче (что ужъ говорить объ иныхъ типахъ высшихъ людей, а они вѣдь безмѣрно разные, но не въ глазахъ ариманцевъ, для коихъ они одно: сумасшедшіе); случись нынѣ увидать, впрочемъ, сіе сродное (Единственнаго), въ него не только и не столько не вѣрятъ, но попросту низводятъ до нижайшаго: съ механическою заданностью инстинкта, импульсивно, первымъ дѣломъ и какъ долгъ, совершенно не стыдясь идти на него не то что скопомъ на одного, а милліонами на одного, въ самое не подходящее для него время, скажемъ, на спящаго и уставшаго, тьмочисленными своими ударами ниже пояса и пребегая и къ прочимъ недозволеннымъ средствамъ: въ томъ и различіе Россіи новой и Россіи старой, что старая кн. Мышкина приняла поначалу (что значитъ: каждый именно что сперва, внѣ зависимости ни отъ своего статуса, мѣста расположенія въ романѣ, ни даже отъ пола и пр., но только исходя изъ степени личнаго съ нимъ знакомства) – какъ и новая приняла бы – вполнѣ по одежкѣ, далѣе всё менѣе и менѣе по одежкѣ, проводила же и вовсе иначе – приняла плотяно, ариманически, по-восточному, въ соотвѣтствіи съ іалдаваофьими традиціями (многочисленные «идіотъ», вынесенные въ названіе романа и – среди великаго множества подобнаго – «Что жъ, и хорошъ, и дуренъ; а коли хочешь мое мнѣніе знать, то больше дуренъ. Сама видишь, какой человѣкъ, больной человѣкъ!», ибо не бываетъ вполнѣ здороваго генія, а если и бываетъ, то то неважно ни для генія, ни для толпы, ни для исторіи), а проводила психически-пневматически, въ соотвѣтствіи съ инымъ, а Россія новая и встрѣчаетъ по одежкѣ, и по ней же и провожаетъ – безразлично, кто передъ ней: важенъ лишь статусъ и даже въ меньшей мѣрѣ кошелекъ. – Долгъ современнаго міра предъ создавшимъ: низводить – руками низшихъ и послѣднихъ – высшаго и перваго до нижайшаго. Но и глядя вглубь исторіи Россіи, можно смѣло сказать: въ той или иной степени на Руси такъ было искони: люциферовскій духъ, и его вѣянія, и олицетвореніе его въ конкретномъ человѣкѣ для русскихъ – зло абсолютное; либо же, ежели не зло абсолютное, то нѣчто недолжное и малоцѣнное. Русь искони любила у-богихъ, и у-богіе любили Русь; подлинно благородное всегда здѣсь было распинаемо (вспомнимъ объ отношеніи въ Россіи, скажемъ, къ де Местру, который въ сравненіи съ русскимъ попросту существо высшее, а до того къ кн. Курбскому). Я изгоняется русскими, Я – нѣчто недолжное, вѣдь Мы старше Я. Что и говорить о Я, ежели оно пишется съ маленькой буквы, которая при томъ послѣдняя въ алфавитѣ.