Северный пес

Так давно, сказал он про себя, что я уже почти не помню тебя, мама. Я, правда, помню еще чувства, с которыми приходил сюда лет тринадцать назад, вырвавшись из каменоломен. Помню, но вот только повториться они уже не могут. Стоя над могилой матери, Грэм снова почувствовал образовавшуюся в душе черную пропасть, в которой не было место чувствам после всего того, что с ним случилось в последнее время, и особенно — в последний год. Поэтому он не стал опускаться на колени, не стал брать с могилы горсть земли, не стал даже ничего говорить. Потому что говорить было нечего, а все было бы ложью и пустыми патетическими жестами. Он просто развернулся и медленно пошел к выходу с кладбища.

Глава 4

С прощаниями было покончено, теперь следовало подумать о месте на корабле до какого-нибудь истрийского города.

Грэму уже приходилось совершать морские путешествия, и воспоминания о них сохранились самые мерзкие. Наиболее неприятным из них было то, во время которого он отрабатывал свой проезд в качестве гребца; работка была просто каторжной. В буквальном смысле, потому что сидеть ему пришлось на одной скамье с каторжниками. Но тогда, десять лет назад, Грэм был нищим юным бродягой, никем он был, и капитан имел право поставить какие угодно условия проезда. Посадить же на весла родовитого князя не посмел бы ни один морской волк. Грэм отлично сознавал это, но, тем не менее, озаботился поисками судна на парусном ходу. Дело было не в том, что он боялся тяжелой работы или каторжников. Просто он еще слишком хорошо помнил, несмотря на прошедшие годы, как сам был таким же, как эти озверевшие, изможденные люди, только не на галере, а на каменоломне. Клеймо давно исчезло, скрытое множеством новых шрамов, но память о страшных годах оставалась.

Без труда он купил место на истрийском торговом паруснике — Свафнир знает, к какому виду он относился, Грэм никогда не разбирался в кораблях. Торговец носил непритязательное имя «Элизия» и был не самым высококлассным в своем семействе, но Грэма такие тонкости не волновали. Ему важнее было поскорее попасть в Минран, конечный пункт назначения, а капитан заверил, что его «Элизия», несмотря на невзрачный вид, весьма быстра. Грэм, в свою очередь, с поразившей его самого дотошностью выспросил у капитана, что за город Минран, где находится, далеко ли от Карата. Ответ его немного разочаровал. Минран располагался на Латере, то есть так далеко, как только возможно. Грэм и сам не знал, зачем ему вдруг понадобилось побыстрее оказаться в Карате, но он решил не заниматься на этот раз самокопанием. Понадобилось — и ладно. Утешил он себя тем, что, оказавшись в Истрии, уже не так сложно будет добраться до любого ее города.

Поднимаясь на борт, он поднял глаза и невольно вздрогнул: на палубе мелькнули вдруг рыжие локоны, будто языки огня. Волосы подобного цвета в его мыслях намертво сроднились с белокожим курносым личиком. Он сделал над собой усилие, заставив успокоиться, и обругал себя за глупость. Уж кому-кому, а Ванде нечего делать на борту истрийского парусника. Но что же, спросил он себя, показалось мне, что ли? Через минуту он понял, что нет, не показалось. Вот только огненная шевелюра принадлежала не Ванде, конечно же, а одному из матросов, совсем юному парню лет семнадцати, еще недавно, вероятно, бывшему юнгой. Грэм не успел рассмотреть его как следует, но успел заметить и его невысокий рост, и тонкое, даже изящное, сложение (совсем не подходящее для моряка), а так же зеленые глаза над россыпью веснушек, глаза мучительно знакомые. Он не сумел сразу сообразить, кого же они ему напоминают, и решил разузнать, кто такой этот рыжеволосый юноша, так же органично сочетающийся с компанией загрубевших, развязных матросов, как колибри — с толпой кур.

Каюта оказалась всего-навсего крошечным темным закутком, в котором с трудом размещалась пара подвесных коек. Грэм криво усмехнулся, но возмущаться не стал. В конце концов, корабль вовсе не был предназначен для перевоза пассажиров, и вряд ли даже капитан живет в намного более роскошных апартаментах. А когда Грэм плавал в качестве гребца, ему вообще не полагалось никакого личного закутка, в лучшем случае — крошечный пятачок под навесом на палубе, а то и просто под открытым небом.

Спустя какое-то время Грэм стоял на палубе, опершись на борт, и смотрел на удаляющийся берег Наи. Там, на материке, оставалась вся его жизнь, и не оставалось, кажется, ни одного человека, который пожалел бы об его отъезде. Грэм прикрыл глаза. Прожить тридцать два года, наворочать дел — и оказаться никому не нужным, без привязанностей и без целей. Надо еще постараться, чтобы так жить… вот он и постарался.

* * *