Сезон дождей

Он вошел в комнату мамы. Здесь было светлее, чем в их комнате, сплошь заставленной книгами. На столе, в тарелке, прикрытой салфеткой, лежал его завтрак. Возможно, котлета, оставшаяся еще от поминок, а возможно, жаренная треска.

Евсей поднял салфетку – треска!

Дядя Сема считал, что треска суховата и безвкусна. А Евсею, наоборот, треска понравилась – поджаристая, приперченная и при том сочная – чем совсем не похожа на треску, особенно замороженную. Мать умела готовить.

– Еще посмотрим, как тебе приготовит треску твоя румынка, – не выдержала мать критику дяди Семы. – Если что – беги ко мне, подкормлю.

Так он к тебе и прибежит, тогда подумал Евсей. Он был весь во власти новости, услышанной от дяди Семы.

Дядя Сема не устраивал свою свадьбу – настоящую еврейскую свадьбу в городской синагоге – по всем правилам, как хотела его жена, румынская еврейка. И причиной тому была кончина старшего брата, как он сказал Евсею, когда они уединились после поминок. Тогда-то дядя Сема и преподнес ту самую сногсшибательную весть. Поначалу Евсей решил, что дядя шутит, что дядя выпил лишнего на поминках и болтает черт-те что. Евсей даже рассмеялся. Но впоследствии понял, что дядя Сема, его единственный дядя, хирург «золотые руки», к которому попасть на лечение считалось большой удачей, вовсе не шутит. Тот самый дядя Сема, кто работал доцентом в известной на всю страну клинике урологии 1-го медицинского института под руководством профессора Гаспаряна, ученика профессора Шапиро – а Шапиро вообще считался «светилом европейского значения», к которому приезжали на консультацию не только члены ЦК, страдающие мочеполовыми болезнями, но и члены Политбюро ЦК, включая – страшно подумать – тайного визита самого-самого! Потому что профессор Шапиро наотрез отказывался ехать в Москву и оставить своих больных.

Так вот этот дядя Сема сказал своему племяннику Евсею, что он собирается эмигрировать в Израиль.

Они стояли у телефона в длинном полутемном коридоре, наполненном теплым запахом сырости из единственного на восемь семейств туалета.

Когда Евсей осознал, что дядя Сема не шутит, он с изумлением уставился на него и сказал всего два слова: «Не понял!»

Дядя доходчиво и внятно повторил. Добавил также, что именно для этого он и женился на румынке – что, кстати, в начале шестидесятых годов явилось затеей непростой. Но у дяди Семы «под нож» ложились крутые чины из Большого дома, от которых зависело разрешение на бракосочетание с иностранкой, даже из демократической Румынии. А потом, после того как его жена переедет в государство Израиль – а из Румынии это сделать что плюнуть, – то и дядя Сема как законный супруг может последовать за ней. Тогда Евсей резонно спросил у дяди: почему такой сложный ход через женитьбу, если дяде доверяют свои мочеполовые органы чины Большого дома?! Оказывается – нет! В обстановке острой идеологической борьбы даже эти чины не могут разрешить уехать во враждебный Израиль.

Но это еще не все, о чем Евсей собирался поведать своей жене Наталье.

Дядя Сема сказал, что он намерен прописать в свою трехкомнатную квартиру в сталинском доме родного племянника Евсея с семейством. Вот этот финт ему и помогут устроить важные чины, это в их компетенции. В шикарную квартиру на третьем этаже, тихую, с окнами во двор, с телефоном, раздельным санузлом, десятиметровой кухней, с трехметровыми по высоте потолками, напротив Парка Победы, где вот-вот запустят линию метро.

А главное – с библиотекой, которую дядя Сема собирал всю жизнь.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Евсей Наумович открыл глаза и обвел взглядом кабинет. Предвечерний луч солнца, как обычно в это время, упал на книжные стеллажи. Минут через пятнадцать солнце вообще уйдет из кабинета в гостиную, оставив в кабинете светлую сутемь.

Настольная лампа под пухлым зеленым беретом, с литым основанием цвета индиго, инкрустированным золотыми нитями, стала раздражать Евсея Наумовича своей бесполезностью. Неплохо бы сдать ее в антикварный магазин, подумывал Евсей Наумович в последнее время. Лампа теснилась к краю массивного стола красного дерева со множеством пузатых выдвижных ящичков с бронзовыми накладками под ключи в форме свирепых театральных масок. Рядом с лампой пылилось пресс-папье с ручкой в виде головы Зевса. И пресс-папье можно отнести в антикварный магазин – подобные вещи поднялись в цене. Кстати и шкаф, что скучал в гостиной, неплохо бы сдать на комиссию. С семейством наивных слоников, шагающих гуськом по столешнице из евсейкиного детства. Все три комнаты квартиры представляли собой хранилище разного хлама. Своего и чужого. Многие знакомые, которые «свалили за бугор» в третью волну эмиграции в конце семидесятых, и в четвертую – в конце восьмидесятых, устраивали «отвальную» в просторной квартире Дубровских.