Сезон дождей

– Вот еще! – вскричал Евсей Наумович. – Та квартира меня кормит. Даже не знаю, что бы я делал без нее.

– Тогда продай что-нибудь из библиотеки.

– Ни за что! – еще более яростно воскликнул Евсей Наумович. – Ты с ума сошел! К тому же самые ценные книги не мои.

– Но дядя Сема давно умер.

– Он завещал передать книги в Публичную библиотеку. Кстати, я так и не был на его могиле. Ни в тот раз и ни в этот. Нехорошо и стыдно.

Фигура Андрона в проеме балконной двери – откинутая голова со светлой проплешью на темени, руки, глубоко утонувшие в карманах брюк – олицетворяла иронию и насмешку над условностями, которым привержен отец.

Евсей Наумович повернулся на бок и уперся носом в прохладу стены. Ему было стыдно. Просить о помощи у своего ребенка – есть ли большее унижение! Этим стыдом природа мстит за нарушение своего мудрого закона, когда родители – если они еще в силе и здравии – должны сами опекать своих детей, а не наоборот. Или, в лучшем случае, жить своей жизнью. Возможно, он не прав, но Евсей Наумович ничего не мог с собой поделать – так он чувствовал. А с другой стороны, квартира у Таврического сада – разве она не помощь сына? Еще какая помощь! Однако Евсей Наумович ее принял без всякого угрызения совести, не испытывая никакого стыда, возможно от того, что квартира принадлежала покойной матери. Такие мысли – бессмысленные и пустые – мучительно пронеслись в сознании Евсея Наумовича. Сейчас он был противен сам себе.

– Я что-нибудь придумаю, папа, – сказал Андрон, тронув его за плечо. – Непременно придумаю.

– Всего на три-четыре месяца, – с трудом проговорил Евсей Наумович.

– Мой друг работает в России над совместным космическим проектом. Он передаст тебе деньги, а я ему верну здесь.

– На три-четыре месяца, – бормотал Евсей Наумович. – От силы на полгода, не более.

В глубине души Евсей Наумович был уверен, что Андрон не откажет, выручит. Но сейчас, когда разговор завершился, благодарность к сыну обратилась благодарностью к. Наталье. Кто, как не она уберегла Андрона от неприязни к отцу! Несмотря на все странности их отношений. И душа Евсея Наумовича через благодарность к своей бывшей жене, через сострадание к ее беде, к ее обреченности и близкому уходу, обретала чувство, никогда по своей силе не испытанное Евсеем Наумовичем в их прошлой жизни, даже в молодые годы – чувство любви…

Дни шли за днями неукротимо и печально. Словно стремились к особо намеченному сроку, когда Евсею Наумовичу приоткроется истинная причина вызова его в Америку. Слишком уж простым выглядело объяснение: тяжело больной Наталье захотелось увидеть человека, с которым прожила столько лет, от которого родился сын. Евсей Наумович не верил этому, слишком чужими они когда-то стали друг для друга. Да и в прошлые свои два приезда она не выказала особой радости, когда они встретились. Евсей Наумович чувствовал какую-то недомолвку, какой-то скрытый интерес.

За повседневными заботами загадка постепенно затерлась и даже затерялась. Как затерялось и реальное ощущение дня и ночи – все перепуталось. Сколько раз приходилось ночью вскакивать с тахты на каждый подозрительный звук и спешить в спальню! Или, наоборот, встревоженный стойкой тишиной, он осторожно приоткрывал дверь и, напрягая слух, пытался уловить дыхание спящей.

Точно как сейчас.

Тишина осязаемой массой повисла под блеклым ночным потолком, сползала со стен, поднималась с пола.

Было половина четвертого утра, время глубокого сна и самых сладких сновидений. Но сновидения, скрашивавшие жизнь Евсея Наумовича и разгадкой которых он нередко занимал себя в минуты пробуждения, его не посещали. Точнее, настолько перемешивались с тем, что происходило с ним здесь, что приходилось спрашивать себя: сон это или явь?

В эти минуты утро несомненно представлялось явью – мебель комнаты подернулась белесой плотью воздуха, оставляя на обозрение особо яркие детали – телевизор, музыкальную установку с набором секций для дисков, кассет и пластинок, массивный стол, тоже, видимо, унесенный с гарбича. Четыре стула вдоль стены напоминали четырех раззявивших рты участников маленького хора. Да, это определенно не сон.

Евсей Наумович изловчился под одеялом и, привычным движением, коснулся ногой трусов, стянутых перед сном к лодыжке ноги. Обычно, забравшись на ночь в постель, он вовсе избавлялся от трусов и спал голым – так быстрее засыпалось. Но здесь, в тревожной обстановке, он оставлял трусы в положении армейской команды «Товсь!» – продетыми на одну ногу. С тем, чтобы в какое-то мгновенье поддеть их пальцами свободной ноги и, проводя трусы навстречу вытянутым рукам, натянуть на себя. Свершив эту манипуляцию, Евсей Наумович откинул одеяло, спустил ноги на пол, нащупал тапочки и поднялся.

Стылая комната приняла его, как будто он окунулся в прохладную воду бассейна. И движения его были замедленными, точно в анабиозе, чтобы, ненароком, не наткнуться в полутьме на препятствие, не произвести шум.