Сезон отравленных плодов

Даше тогда подруга шепнула: успокой, типа. А как тут успокоишь, он мало того что пьяный и злой, так еще с ружьем. Застрелит и потом, конечно, протрезвеет, будет каяться, но поздно же. Даша молчала, наблюдала обыск. Как-то отвлекла, заговорила зубы, вышла с Саней покурить (друзья тем временем спрятали «сайгу»). И была даже смутная гордость, что она единственная знает, как с Сашкой обращаться, настоящий сапер.

Сегодня разминирование надоело.

Он начал пить с утра. Конкурсы в подъезде сначала ему нравились, он хохотал внизу – Дашка слышала, – затем, видимо, вопросы о невесте и прочие приколы ему наскучили. Донесся крик: «Да нахрен!.. Зая, выходи, я покурю на улице». Мать засобиралась. Тетя Света с дядей Юрой хотели спуститься, с Саней поговорить: гости же ждут выкупа, фотограф ждет, ждет туфля, которую надо своровать – но Дашка их остановила. Собралась, спустилась.

В загсе вроде все прошло нормально, расписались-поцеловались, мама порыдала, в лимузине Саня еще накидался. Пока их фотографировали на Воробьевых горах, все время рожи корчил, кому-то махал, смотрел не туда, ни одного нормального снимка. Сели на кораблик, отчалили, тамада запел первую песню, конкурсы пошли, а Саня уже куда-то делся. Даша обозлилась, не пила – ей даже этого не хотелось. Ну неужели на собственной свадьбе – один день – нельзя без приколов обойтись? Что началось-то снова?

Саня вернулся, начал плести Илье про кавказцев с рынка, которых они разгоняли. Все разошлись тут же – кому надо эту хрень слушать, – и Саня заметил, что Даша не пьет. «Чего, зай? Облиться боишься, что ли?» – заржал, отыскал бокал с красным на столе, плеснул Дашке на платье, остаток сунул в руку. «Все, теперь не страшно! Можешь бухать», – и свалил опять куда-то.

Сволочь.

Пятно на юбке спереди, а Даша хотела платье продать. Застирывать нет смысла, и она сидит, смотрит на бешеные танцы на танцполе. Народ отплясывает кто во что горазд, мужики скинули пиджаки, тетки вязнут каблуками в ковролине. Мама танцует в центре, как всегда. Мрачный дядя Юра стоит у выхода из зала.

– Хочешь еще курочки? – Даша спрашивает у Глеба, который сидит рядом. Глеб мотает головой. – А салатик?

Опять мотает головой. Тощий как незнамо что, поесть нормально не заставишь.

Даша хлопает водки. Теперь-то она пьет, что еще делать. Голову уже немного кружит, и Даша нащупывает взглядом Илью с Женей, цепляется за них, приостанавливая круговерть. Илья склоняется к Жениному уху, что-то говорит ей, и Женя смеется, касается его плечом. Они вновь образовывают цельную неразрывную систему, выталкивают остальных за ее пределы, не подойти, не вклиниться. Зачем он ей? Зачем он Жене, этот идиот, предатель, который струсил, бросил, не отговорил от аборта, женился на другой и – какой садизм – пригласил на свою свадьбу. Даше все так же хочется обнять ее. И попросить прощения, но поздно.

Горечь разъедает нутро, так тошно вдруг становится. Даша наливает водки, прижигает себя изнутри. Карусель разгоняется, теплоход кружится, и Даша дышит глубоко, ждет, когда отпустит.

9

2013

июль

На дачных болотистых сотках росло семь старых яблонь, и все они раз в два года плодоносили совершенно одинаковой кислятиной. Теперь яблонь пять: три упали, четыре обросли мхом и белым налетом парши, одна молодая вытянулась в шаге от дуба, тонкие ветви прогнулись до земли под тяжестью крупных яблок, желтоватых, как вода с медом.

Женя срывает одно, кусает, заранее готовая сморщиться, плюнуть. Но мякоть оказывается сахарной, рассыпчатой.

– Сладкие! – удивленно восклицает Женя.

Илья не верит, кусает протянутое яблоко с другого бока.

– Реально сладкие, – хмыкает. – Ну ничего себе.

Полуденный зной шуршит, жужжит, стрекочет, басит шмель. Женя и Илья сидят на крышке закрытого колодца возле дуба, в высокой, по пояс, траве. Дорожки заросли, много крапивы. В разросшейся иве у забора шуршат и пищат птицы. Илья и Женя смотрят на пустые окна без стекол, на единственную занавеску, оставшуюся в маленькой комнате, на отслоившиеся желтые обои, закрутившиеся у потолка. Илья держит Женю бережно, и Жене от этого спокойно и тепло, как под одеялом в детстве. Илья даже пахнет как детство: песком, потом, засохшими болячками на локтях. Сосиской, которую они с Женей только что съели на двоих. Мылом, которым они намыливали друг друга в душе утром.

Жене будто сняли с головы мешок, стало свободнее дышать. Пропали даже струны и структура.

Поэтому она кладет голову Илье на колени и молча смотрит, как ветер расчесывает травы. За травами сарай, в котором лет двадцать лежали доски, остовы колясок, свален прочий хлам, на земляном полу валялись ржавые болты, винты. Сарай, в который Женя притащила кусок замороженного мяса, прикладывала к синяку на скуле Ильи. Таял лед на пакете, и между пальцев скапливалась вода, стекала до запястий.