Сезон отравленных плодов

Когда Жене было одиннадцать, за тем сараем она увидела отца и тетю Милу. Тетя Мила стояла за порослью крапивы и крупных лопухов, привалилась спиной к забору, запрокинула голову, то еле слышно охала, то хохотала, а отец стоял перед ней на коленях, голова между ее ног, скрыта задранной юбкой, и что-то делал рукой ритмично. Потом сказал: «Потише, дура».

За тем сараем Женя с Ильей однажды занимались сексом. Сначала она боялась, что их застукают, но после того как Илья вошел в нее, она обо всем забыла и не остановилась бы, даже соберись вокруг вся их семья. Осталось лишь движение, соленый вкус пальцев Ильи на ее губах, на языке и нарастающая сладость.

В девяносто четвертом в тот сарай залезли. Обычно грабили зимой, когда дом стоял пустой. Весной Женя с родителями приезжали, а дверь на веранду распахнута, дверь в дом распахнута, внутри все перевернуто, украли алюминиевые кастрюли и лопату. Инструменты папа прятал в откос, там их не находили. Один раз на полу в гостиной пытались развести костер, перед креслами темнел паленый круг.

Но в девяносто четвертом явились летом, ночью, когда все были дома. Женя проснулась в середине ночи, не включая свет, пошла на горшок – эмалированный, холодный, размером с суповую кастрюлю, тот стоял на кухне у полуразобранной печи, спасение, если не хочется идти до деревянной туалетной будки во дворе. Сняла крышку, стараясь ей не лязгать, и вдруг услышала в темноте за окном шаги. Кто-то – четыре высокие фигуры – прошли к сараю, что-то звякнуло, упало, дверь сарая распахнулась, и по его нутру забегала световая точка.

Женя побежала к бабушке, бабушка пошла к маме. Отца будить не стали, они просто стояли у кухонного окна втроем в темноте и наблюдали, как тени ходят туда-сюда, что-то вытаскивают, особо не скрываясь. Мама с бабушкой боялись, что те парни обратят внимание на дом, решат вломиться к ним, и что делать тогда? Что если отец проснется, отсиживаться не станет, выбежит, получит ножом в живот. А после придут за остальными и очередной лопатой.

Утром отцу сказали, что ночью все спали, никто ничего не слышал. Они не сговаривались, просто понимали, что так будет лучше. Знали, как огибать углы.

Бабушка скончалась засушливым и жарким летом две тысячи десятого. Воздух был седой от дыма – в шатурских лесах горели торфяные болота, по соснам шел верховой огонь. Женя видела по телевизору, как люди ходят в белом молоке, как пожарные тушат пожар с вертолетов, но бесполезно: сгорали целые деревни, вмиг. Жителей эвакуировали. Бабушка осталась в Москве с родителями, а в начале августа ее экстренно доставили в больницу. Сердечная недостаточность, так сказали после вскрытия. В больнице – той самой, куда Женя ездила ее навещать в проклятом две тысячи пятом, – в палате не было кондиционеров, а окна не открыть. Вся Москва в дыму, все задыхались, так сказала мама. Много сердечников умерло.

Жене про похороны не сообщили, она обо всем узнала только в октябре.

Ты же слабенькая у нас, так сказала мама. Вдруг что. Ты все равно бы не полетела из Владивостока.

Через неделю Женю госпитализировали – сильные боли в животе, температура тридцать девять, рвота: думали, аппендицит, но оказалось воспаление желчного, совсем как у бабушки. И даже было хорошо лежать под капельницей и голодать, это отвлекало от электрического гула в голове. В психушку – как в проклятом, проклятом две тысячи пятом – Женя бы не хотела загреметь. И даже можно было выть немного, перекрикивая этот гул, списывая на сильные боли в желчном. В палате поднимался недовольный шум, прибегала медсестра, колола обезболивающее, и Женя умиротворенно проваливалась в онемевшее ничто.

– Гарью воняло, – говорит Илья. – Она боялась тут оставаться, дом на границе с лесом, вдруг пожар дойдет сюда. Еще соседка все время поджигала мусор в контейнере. Его не вывозили, жарко, все воняло, и она решила вот так исправить все. Ну потом объяснили ей всей деревней, что так делать нельзя. Над помойкой-то тоже сосны, полыхнет.

Сосны за домом шумят, соглашаясь. Женя чертит пальцем буквы на колене Ильи.

– Соседка – какая? Лаиля Ильинична? – вспоминает она.

– Нет, другая. Лаиля Ильинична раньше умерла.

Они молчат немного.

– Скучаешь по бабушке? – спрашивает Илья.

– Каждый день. Надо было прилететь. Была бы в Москве…

– Случилось бы то же самое. – Он заканчивает за нее, и Женя знает: он прав.

– Но я бы попрощалась. И по этому дому тоже очень скучала. Он мне снился иногда.

Снился – правда, в кошмарах. Будто Женя сидит внутри, одна, снаружи ночь и бродят люди, заглядывают в окна.

По завещанию дом принадлежит Жениной маме, но она ездит на другую дачу – они с отцом купили шесть соток ближе к Москве, с бытовкой и баней. Продавать бабушкин дом мама не захотела, переписать его тете Миле, Даше или Илье тоже отказалась. За три неотапливаемые зимы дом быстро отсырел и приобрел рубцы взломанных дверей, наколки со словами «хуй», «мясо» с перечеркнутой «с», «Лёха и Влас». За три безлюдных лета сад зарос и запаршивел. Калитка сгнила, даже отпирать не пришлось – сама раскрылась от легкого толчка.