Сезоны

Все следующее утро я сводил свои точки на карту фактического материала — на «карту фактов», как мы ее называем. В других партиях эту работу выполняли техники, а здесь начальство требовало, чтобы каждый съемщик отвечал за свои точки сам. «Ответственный съемщик поэтому и называется ответственным, что должен за все отвечать», — не стеснялось внушать оно менторским тоном — это нам-то, специалистам со стажем и опытом. Впрочем, излишнее наставничество и опекунство были не единственными слабостями нашего начальства.

Окунев молодец — ушел с лошадьми, не успев вынести свои точки, и душа у него не болела, а начальство — пора сообщить, что нм и была Генриетта Освальдовна, или Железная Генри, или просто Генри, — разворчалось, мол, «кто будет за Окунева работать». Я, ни слова не говоря, взял Сашины планшеты и спокойно принялся переносить его точки на «карту фактов».

Работа, которой я занимался в то утро, не по мне: слишком она кропотлива, скучна и беспощадно однообразна. Вытираешь тряпочкой перо, перо — в тушь, смотришь на рабочий планшет — находишь очередную точку, с напряжением ищешь это место на карте фактического материала — ставишь кружочек, когда кружочек подсохнет, закрашиваешь его, вытираешь тряпочкой перо, ищешь следующую точку… И вот так — около трехсот раз. Одуреешь! Свои точки выносить приятнее: во-первых, их легче находить, во-вторых, за каждой точкой что-то да стоит, что-то да было, что-то да вспоминается. Но я их закончил вчера.

Вот, например, была такая точка под номером 531. Это шурф. Мы начали копать его, когда до темноты оставалось каких-нибудь полчаса. Шурф я задал в нижней части склона, надеясь вскрыть воду. А до ближайшего ручья, отмеченного на карте, было километра полтора. Я думал, что вода близко, но Петро выкопал на метр двадцать, а воды все не было. И кругом воды нет. Выругал я себя потихоньку и решил все-таки остановиться. Темно уже. Разожгли костер (благо, кедрача было вокруг полно), поставили палатку. «Ну, а теперь, — сказал я Петру, — давай дальше копать». Он заартачился было, но все же взял лопату и полез в шурф. Когда он взмок, в шурф залез я. Так попеременке часам к одиннадцати вырыли мы три метра сорок сантиметров и только на трех двадцати подсекли воду. Доволен я был! Мало кому на съемке удается такой шурф пробить да еще и воду вскрыть. Все некогда. А здесь, как говорится, жизнь заставила. Вода имела глинистый привкус, но зато мы сварили кашу и попили чаю. Мерина поили из кастрюли.

А вот точка 620 на тундре, самая что ни на есть скучная (поставил ее, потому что уж больно долго шли просто так). Зато вокруг морошки пропасть!

Но выносить точки — это еще не самое страшное. Я вспоминаю, что когда-то в Карелии на практике мне пришлось толочь в стальной ступе стальным пестиком по пятнадцать килограммов крепчайших гранитогнейсов до фракции 0,25 сантиметра. Вот это было да! За первые два часа я отупевал до безобразия. В голове одно: тук-тук-тук… Еще через час я начинал злиться на ступу, на пестик, на деревянную колоду, на которой сидел и на которой ступа стояла, на проклятые куски гранитогнейсов, на последнее сито 0,25, на себя, на всех людей, на весь мир. К концу четвертого часа я просто свирепел, и окликающий меня в этот момент и особенно сочувствующий мне рисковал многим. А затем наступало истощение нервной системы — депрессия. Силикозная пыль не давала дышать. И к концу работы во мне оставалось четверть человека, и поэтому очень хотелось напиться. На почве этой работы и конфликты были, особенно после того как я узнал, что протолочки обычно сдают на камнедробильные мельницы.

Отвлекся я и, может быть, долго просидел так, вспоминая, но вдруг уколол меня металлический голос Генриетты Освальдовны:

— Безобразие!

Я слегка вздрогнул, внимательно посмотрел на карту, но никакого безобразия не увидел. Наоборот, мне казалось, что работаю как примерный студент. Даже кончик языка от усердия протискивал сквозь зубы. Недоуменно пожав плечами, я повернулся к ней. Лицо начальницы в красных пятнах — быть беде.

— Чьи это восьмисотые точки?

— Окунева. А в чем дело? — спрашиваю, непонимающе глядя в ее черные зрачки, откуда дул пронзительный ледяной ветер, предвестник бури.

— Да разве вы не видите, что у него «дыра»?! — почти закричала она.

Я снова посмотрел на карту и увидел «дыру» на Сашиной площади.

«Дыра» — это нехорошо. «Дыра» — это нарушение кондиции. Это длинные неприятные разговоры у экспедиционного начальства, «почему да отчего», а возможно, и у начальства управления, смотря по тому, какую кампанию они захотят организовать против человека, допустившего брак. И еще, чего доброго, комиссия по приемке полевых материалов возьмет да и исключит из выполнения площадь этой «дыры». И тогда горела премия за весь сезон ясным огнем.

«Паразит Окунь, — подумал я, — не мог дыру заделать. Всего-то на день работы».