Сезоны

— Оля, уже «два»! — сказал я, выйдя из палатки.

— И три! — через секунду крикнула Оля, бесенком выпрыгивая на свет божий.

У меня сердце замерло от восторга, как если бы я карабкался, карабкался вверх в туман, в дождь и вдруг… за перевалом передо мной распахнулась бы солнечная долина — и не как видение, мираж, а реальная, круто убегающая вниз сухими приветливыми склонами, очень уютная, домашняя и одновременно вся загадочная, сказочная с далеким голубым озером — прекрасная удивительная долина на нелегком пути.

И все она. Всему виной она. Смеющаяся, высокая, тоненькая, она легко заскользила по гальке, и ни один камушек, казалось, не сдвинулся с места. Голова откинута, на голове чалма из полотенца. Не знаю, если и было у меня в жизни утро, которое суждено мне. запомнить на всю жизнь во всех мелочах и, главное, во всей его гармонии и символичности, так это было то самое утро. И другого такого, наверное, уже не будет больше никогда.

Поели мы плотно. К нам присоединился Жека. Остальные еще не очухались от сна. У Жеки был виноватый вид. Он, видно, стыдился того, что вот, мол, он, здоровый мужик, будет сидеть на базе, а Оля куда-то уйдет и будет выполнять его же работу. Совестливый парень Жека. Хороший парень Жека.

Наливая себе вторую кружку кофе, я вдруг вспомнил Лиговку и старую-старую рекламу на глухой кирпичной стене, вспомнил и продекламировал:

— Тот, кто утром кофе пьет, тот весь день не устает.

— А я в Магадане видела: «Молоко кто утром пьет, тот весь день не устает».

— Молока нет. Хочешь еще кофе?

8

Мы двигались уже три часа, а отошли километров семь — не больше. Шли молча — под вьюками трудно болтать — дыхание беречь нужно.

Я уже упомянул раскисшую позднеосеннюю тундру. Тундра на самом деле раскисла. Воды сверху много. Но разбухший торф покоился на твердой основе: совсем неглубоко была многолетняя, или, как еще ее красиво называют «вечная мерзлота», а проще — тот же самый торф, но только мерзлый. И проваливаться не случалось.

Оля шла очень хорошо. Раз десять я оборачивался, хотел спросить: не тяжело ли ей, но все десять раз, встретившись с Олиным взглядом, наполненным таким спокойствием, удовлетворением и упорством, проникался тем же спокойствием, той же удовлетворенностью и даже радостью, да, радостью, что мне не хотелось уж ни о чем спрашивать. Мы продолжали идти молча.

«Хлюп-хлюп-чвак, — без умолку разговаривала с нами тундра, — чвак-хлюп-чвак».

Я слушал тундру и, уверен, Оля тоже.

Видимость была отличной. Слева чуть сзади от нас возвышались скалистые горы полуострова Елина. Справа и впереди за мелководным заливом распластался невысокий полуостровок Лахтак. Он на самом деле походил на выползшего на сушу морского зайца — большого серого тюленя. А дальше, уже в самом море, ни к селу ни к городу, торчала громадина острова Крайнего, похожего на плохо натянутую палатку, берега которого (я это знал) обрывались в море двухсотметровыми уступами. Справа километрах в пяти от нас эта слегка волнистая и бурая, как осеннее футбольное поле, тундра смыкалась с правобережными террасами долины реки Островной, прямо по ходу она упиралась в большую горную страну, над которой в тихие вечера разыгрывали свои цветовые симфонии удивительные, уникальные закаты. Мы шли в эту горную страну, в долину безымянной речки.

«Чвак-чвак», — выговаривают сапоги.

Мы бы смогли идти по берегу моря. Там была песчаная осушка, утрамбованная волнами, как асфальт, но для этого нужно было сделать приличный крюк, а времени нет. Поэтому я от верховьев нашего базового ручья прочертил на карте по линейке прямую (подобным образом, говорят, поступил Николай I с железной дорогой Петербург — Москва) и, выйдя на тундру, взял азимут. А теперь мы шли по этой прямой, и можно было себя не проверять, так как далеко-далеко на горизонте впереди прямо по ходу был великолепный ориентир — остренькая горка.

Если сегодня мы пересечем тундру и хотя бы километра на три поднимемся по нашей речке, то будет здорово. А мы, конечно, пересечем ее и по речке поднимемся.

Самое красивое на тундре — маленькие торфяные озерки. Они часто овальные, наполненные водой до краев. Когда вглядываешься в них, то видишь голубовато-коричневое небо и беловато-коричневые облака и свое отражение, абсолютно не искаженное. В эти озера могут заглядывать только живые создания: утки, гуси, олени, медведи и очень редко — люди. Ни один кустик не растет на их берегах. И кажутся они бездонными, недоступными, таинственными. В Европе бы их сравнили с омутами. Я же сравниваю их с Олиными глазами. Это Олины глаза и по игре света. У нее странный цвет глаз. Глаза ее кажутся то голубыми, то карими, то вдруг чернеют до угля, то светлеют и становятся прозрачными. Никогда не встречал я таких глаз!