Сезоны

Чтобы справиться с волнением, я достал карту, разложил на коленях и сделал вид, что внимательно ее изучаю. А вообще я сидел притаившись и молил судьбу, чтобы Оля сделала еще какое-нибудь движение и хоть еще раз коснулась моего плеча своим плечом.

Это была пытка. Но что за пытка! Я мог бы часами вот так молча сидеть! Наверное, у меня вороватые глаза. Только бы она их не увидела. Не отрывать глаза от карты. Не отрывать.

Дурак, Павел Родионович, зачем? Стоило только отодвинуться на десять сантиметров, и между нами легла бы пропасть шириной в десятки и сотни метров. Но я сам выбрал эту пытку, и мне было хорошо.

— Павел Родионович, что-то небо затягивает.

Это будничное замечание вернуло меня из мира томительных ощущений на берег ручья, который петлял среди моренных холмов под северным небом. Действительно, если утром небо было приветливым, в полдень — равнодушным, то сейчас вид его тревожил своей неопределенностью. Из такого неба с равной долей вероятности мог пойти и дождь, и снег, оно могло и остаться таким, как сейчас, а могло и снова вдруг на короткое время засветиться теплыми праздничными красками.

Я глянул на часы.

— Двадцать минут просидели вместо десяти. Нужно двигаться, дорогой коллега.

Стало холодно внутри то ли от пятиградусной воды, то ли от двадцатиминутной неподвижности. Мы поднялись, разминая застывшие ноги. Я помог Оле натянуть рюкзак, сам, сидя, залез в лямки своего, перевернулся на четвереньки, медленно встал, и мы снова двинули на запад.

9

— Я что-то тебе должен сказать, Оля, но пока еще рано.

— Рано? Рано почему: потому что четверть десятого или потому что мне только двадцать один год?

Я усмехнулся:

— Благоприятные обстоятельства, Оля, не созрели.

— Как серьезно, Павел Родионович, и как скучно. Мой отец работает председателем совхоза «Победитель» — есть такой совхоз на Алтае. Он часто повторяет такие слова: «Обстоятельства люди делают. Живешь, трудишься хорошо — это обстоятельства. Смеешься, в кино ходишь, в праздник гуляешь — тоже обстоятельства». Все это он называет хорошими обстоятельствами. «А плохих обстоятельств, — говорит он, — я не признаю. Плохой урожай — значит, сам плохо работал. Град? Заморозки? Засуха? Оттого плохой урожай? Плохо работали. Нужно было много больше работать». И меня он воспитывал под девизом «Все, дочка, от тебя зависит». А вы мне, Павел Родионович, пытаетесь внушить, что есть какие-то обстоятельства, которые должны как-то расположиться благоприятно, как звезды на небе, лишь только тогда вы мне что-то сможете сказать. Рационализмом попахивает, Павел Родионович. Скажите просто: «Нечего мне пока сказать. Не придумал еще. Слова во мне еще не созрели». Слова, Павел Родионович, а не обстоятельства.

Хорошо, когда есть крыша над головой, когда от гречневой каши с тушенкой тяжел желудок, когда копотное пламя свечи не нервничает, а спокойно тянется вверх, вырывая из темноты желтым своим светом черный бок чайника, раскатанные черные спальники и тонкую Олину руку, на которой пристроилась ее голова! Хорошо! Вот последнее — оно и есть самое хорошее. И еще неплохо, что засветло мы сумели разбить лагерь, хотя и не дошли до намеченной точки. Но малость не дошли — всего километра полтора. Мне показалось: выше мы вообще не найдем места для стоянки. Невысокая терраска, что прыгала с одного берега речки на другой, вдруг стала совсем узенькой. И мы остановились.

Честно говоря, места пониже были лучше, но не возвращаться же. А когда выросла палатка и неподалеку заполыхал костер, мне показалось, что лучшего места и не найти.

Склон долины прижимался почти к самой палатке лысой проплешиной. Кончалась проплешина зарослями кедрача, а выше раскинулось море ольхового стланика. Кедрач есть — с дровами не пропадем. Вода в десятке метров отсюда. Оле тоже понравилось место.

Вы бы посмотрели, как я в тот вечер все быстро и четко делал! Мгновение — и вот я уже внизу с охапкой сухих кедрачовых лап, еще мгновение — и горит костер, красивый, добротный, жаркий, на котором можно и поросенка зажарить, если б он был, еще мгновение — и стоит палатка с тугими, как барабан, скатами. И все у нас кипит, бурлит, варится, и все-то я с полуслова понимаю. Пока каша преет — портянки сохнут, сапоги на пар исходят. Все путем! Все ладом! Что бы я делал без этого маршрута, где бы запасся этакой лихостью и легкостью? Вот молодец Окунь, настоящий, забодай его комар, друг. Как он, родной, догадался «дыру» оставить?

В нашей одноместной палатке до умиления уютно. И тепло. Олин спальник, если смотреть от входа, слева, мой — справа. Все дела переделаны, сапоги, просушенные, лежат в головах, портяночки сухонькие — в мешке, в ногах. Недопитая кружка чая стоит передо мной, на душе умиротворение — это в смысле, что нигде душа не болит, ни в каком месте, наоборот, она, душа, праздничная у меня сегодня, молодая, все тянет меня куда-то вверх, вверх, и кажется, напряги я волю каким-то особым образом — и смогу приподняться от земли, даже полететь в свое удовольствие.