Сфинксы северных ворот

— Жили молодые замкнуто. Жена каждый год рожала: сперва родила дочерей-двойняшек, затем сына. Детей крестили в церкви, правда, отец на церемонии ни разу не присутствовал. Дурной репутации это не уменьшило. О семье говорили самые возмутительные вещи, несмотря на то, что та никаких поводов к этому не давала. Но самым главным оставался вопрос: откуда у полковника взялось несметное богатство? Другие ветераны вернулись нищими…

— А было ли там такое уж баснословное богатство? — спросила Александра. — Может, денег хватило лишь на то, чтобы купить землю и выстроить дом…

— Нет, Саша, было настоящее богатство! — возразила Наталья с таким обиженным видом, словно гостья своим замечанием задела ее лично. — Известны такие факты, что сомневаться в этом не приходится!

…Не прошло четырех лет после свадьбы, как полковник сильно захворал. Теперь в дом зачастил врач — человек уже очень пожилой, большой сплетник и охотник до всяких семейных тайн. Выдавал он эти тайны беспощадно, не вспоминая ни о какой врачебной этике, но другого эскулапа в округе не было, так что волей-неволей приходилось довольствоваться этой ходячей скандальной хроникой. Вот от него-то и стало всем известно, что полковник очень плох, не проживет и нескольких месяцев. Что он внезапно одряхлел не только телом, но и рассудком, несет сущий бред и все жалуется на то, что жена со слугой его обокрали и спрятали где-то в доме золото. Больной твердил и о том, что заболел он неспроста, что его травят, подсыпают ему и в пищу, и в питье, и в лекарство яд, от которого у него горит все нутро.

Деревня вскипела, как разворошенный муравейник. Люди бегали из дома в дом, разнося все новые ужасающие слухи о том, что творится в «Доме полковника». Теперь его даже жалели, зато досталось жене, о которой прежде дурного не говорили, и слуге, который был так туп, что о нем и говорить было нечего.

— Полковник умер, до последнего продолжая обвинять жену и слугу в пропаже золота и в отравлении. В деревне уже в голос говорили, что дело требует полицейского вмешательства. Теперь твердили, что полковник всю жизнь отличался необыкновенным умом, так отчего бы ему вдруг сойти с ума перед самым концом? Ведь болела-то у него не голова, а желудок! Сразу он стал и мудрецом, и ловкачом, и славным парнем, которого все знали с детства. А про то, что его величали чертом, дружно забыли.

— Обычное дело… — кивнула Александра. — Что ж его, правда отравили?

— Вскрытия не было. Полицию тоже, конечно, звать не стали, это были одни разговоры. Но вдове пришлось несладко.

…После смерти мужа вдова зачастила в церковь: при его жизни ее там видели только на крестинах детей. Кюре-то был совсем не против, чтобы богатая вдова участвовала своими пожертвованиями в общинных нуждах, но вот сама община взбунтовалась. От бедной женщины пересаживались подальше. Стоило ей появиться на пороге церкви, раздавалось шушуканье. Косые взгляды, намеки, ядовитые смешки прямо в лицо… Вскоре вдова перестала ходить в церковь и даже появляться за оградой своего сада. Соседи видели, как она с утра до ночи бродит по дорожкам, не замечая ни своих маленьких детей, гуляющих с няньками, ни слугу, окончательно отупевшего после смерти хозяина и превратившегося в прожорливое обрюзгшее животное. Соседи говорили, что вдова ищет в саду закопанное золото: Господь де отнял у нее разум, как она отняла жизнь у мужа, и женщина забыла, где спрятала «клад полковника». Слугу никто ни в чем и не обвинял, глупо было бы предполагать, что у него хватит смекалки задумать и осуществить самый простой план. Вдова и впрямь имела вид помешанной. Она шептала что-то себе под нос, качала головой, грозила пальцем, дико озиралась, вытягивая шею и прислушиваясь. Потом перестала выходить из дома. А однажды утром слуга нашел ее повесившейся…

— Нет, не в этой комнате! — сказала Наталья, перехватив испуганный взгляд гостьи, устремленный на балки низко нависшего потолка. — Второго этажа еще не было. Она повесилась в кухне, на той самой балке, где прибит оловянный медальон.

— Господи помилуй…

Александре некстати вспомнилось, как она сама едва удержалась на покачнувшемся стуле, подбираясь к той балке. «А ведь бедная женщина тоже, должно быть, встала на стул, и он под ней качался на неровном полу, когда она надевала петлю на шею…»

— А как же дети? — сдавленным голосом спросила она.