Шаги во тьме

Лебедь с товарищем, трясясь то ли от холода, то ли от похмельной лихоманки, перебежали канал по Предтеченскому мосту и скатились по щербатым ступенькам в подвал углового дома в Извозчичьей слободе. Над входом на облупившихся досках полинявшими кривоватыми буквами было выведено: «Чайная „Ямщик“». Хотя, если б сказать сейчас любому сидящему под низкими сводчатыми потолками заведения, что склонился он над оловянной кружкой в «Ямщике», тот оказался бы сильно удивлен. Чайную эту все в округе называли не иначе, как «у Коваля». Сам Коваль, здоровый рябой детина неопределенного возраста, с пегой шевелюрой, но совершенно черными усами, нависал над буфетной стойкой, опирая грузное тело на волосатые руки, и исподлобья наблюдал за посетителями, медленно переводя тяжелый взгляд с одного стола на другой. Когда взгляд этот завершал круг – если б засечь по часам, то пожалуй, что не реже, чем раз в пять минут, – Коваль доставал из-под стойки небольшую бутылку темного стекла, наливал в стоящий тут же крохотный лафитничек на тонкой ножке какую-то темную тягучую жидкость, бутылку прятал обратно, выпивал налитое, продолжая поверх рюмки озирать свои владения, вытирал усы и заходил на следующий дозорный круг. Чем награждал себя с такой частотой Коваль, общественности известно не было. Однажды один ломовик, из залетных, полюбопытствовал о том у хозяина, но тот лишь смерил наглеца безразличным взглядом и выпил очередную порцию. Не считая бутылок, лафитник этот был единственной стеклянной посудой в чайной – посетители пили из оловянных и жестяных кружек даже чай. Но никто не жаловался: у Коваля было дешево, старинным посетителям могли отпустить и в долг, да и вещички хозяин в оплату водки также принимал, не брезговал никаким тряпьем и происхождением его не интересовался.

Вновь прибывшие Лебедь с Григорием уселись в самом дальнем углу, о чем-то пошушукались, и Лебедь, ссутулившись больше обычного, направился к хозяину на переговоры.

– Доброго здоровьичка.

Коваль недовольно прервал осмотр зала.

– В долг больше не налью.

– Да как же в долг, Коваль? – засуетился Лебедь. – Вчерась-то платил – или забыл? Трешницу спустил.

– Вчера трешку спустил, а долг-то уже второй месяц на тебе висит, та же трешница. Погрейтесь чуток и выметайтесь, нечего место занимать.

– Поимей сердце, сам же нас вчера видел, должон понимать состояние наше. Помираем ведь.

Коваль достал свою бутылку, налил, выпил, провел по усам ладонью. Лебедь сухо сглотнул.

– Помрешь – только воздух чище станет. Супружницу хоть ослобонишь. Сказано – катитесь отсель. Пока кочергу не взял.

– Грех на душу берешь, – понуро выцедил Лебедь и собрался было вернуться к приятелю, как распахнулась дверь, впустив вместе с уличным холодом очередного посетителя.

Новый гость разительно отличался и от потрепанных забулдыг, сидящих за столами, и от ломовиков в тулупах, и от «ванек» в синих кафтанах. Вошедший был молод, красив, с румянцем, но здоровым, от мороза, а не от попоек, с тонкой ниточкой усов, слегка подкрученных на концах, с шальным блеском в черных, чуть навыкате, глазах. Фуражка с лаковым козырьком каким-то чудом держалась на самом затылке его, давая волю вороному чубу, черный овчинный полушубок с белоснежными отворотами был распахнут на груди, являя миру малиновую атласную рубаху, подпоясанную тоненьким наборным пояском, сапоги блестели, будто уличная грязь стеснялась к ним приставать.

– Мир честному собранию! – гаркнул красавец, белозубо оскалившись. – Пошто тихо, как в церкви ночью? Помер кто? Коваль, старый хрыч, водки всем! – И вывалил на стойку пригоршню монет.

Зал отозвался на это явление одобрительным гулом, только Лебедь молча раздувал ноздри и недобро щурился на новенького.

Коваль сгреб деньги, разлил водку в протянутые со всех сторон кружки. Достал из-под столешни еще три штуки, налил и в них. Одну подвинул шумному красавцу, две – Лебедю. Но тот даже не взглянул на выпивку, стоял, не отводя взгляда от нового посетителя. Тот же, совершенно не смущаясь таким вниманием, поднял посудину и громко сказал:

– Чтоб ни гроши звонкие не переводились, ни бабы горячие не кончались!

Лебедь сжал кулаки, глядя на дергающийся кадык на бритой шее.

Веселый молодой человек крякнул, стукнул кружкой по стойке:

– Сивуха, Коваль! Ей-богу, тебя за твою жадность зарежут когда-нибудь. – И только теперь будто бы заметил Лебедя, расплылся в широкой улыбке: – Лебедь! Опять пьешь? Гляди, от здешнего пойла, говорят, сила мужчинская пропадает. Жена из дому выгонит.

Чайная с готовностью отозвалась дружным хохотом, даже Коваль хмыкнул.

– А тебе что за забота до чужих жен, Васька? – процедил свозь зубы Лебедь, продолжая сжимать кулаки.

– Да кому ж их потом топтать-то? Меня одного на всех не хватит.

– Ах ты сука! – выдохнул Лебедь и кинулся на скалящегося Ваську, пытаясь ухватить того за горло.