Шахматист

— Так как? — спросил собеседник, которому не нравилось затянувшееся молчание.

— Я размышляю… — ответил Бенджамен.

— А что тут думать?

— Я думаю, почему с самого начала этой игры на каждом шагу встречаю сукиных детей, которые обязаны мне помогать, но не желают, хотя и взяли за это деньги!

— По-видимому, игра слишком грязная, dear gentleman, — с издевкой процедил сероволосый. Я этой игры не знаю, но догадываюсь. И, возможно, еще потому, что в этом прекрасном мире за крупные ставки игру ведут только сукины дети. Остальные жрут лепешки на завтрак, обед и ужин, запивая их водичкой. Если вы, мсье, об этом не знаете, дело ваше, но вы должны понимать, что здесь вы ничего сделать не можете. Вы не можете приставить мне пистолет к виску и заставить, и даже не потому, что я бы вам этого не позволил. В нынешней ситуации я ваше провидение, а провидение не убивают. Насколько вам должно быть известно, провидение милостиво и может предложить больше, если того пожелает. Так вот я, если заплатите требуемую мною сумму, прибавлю к «Турку» нечто большее, кое-что более ценное, чем он сам. Решение самой сложной проблемы — вывоза его из города, за стены. И это я сделаю задаром, исключительно из симпатии к вашей игре, мсье.

Бенджамен внимательно поглядел на него и задумался над тем, почему ему нравится этот человек, который отнесся к нему точно так же, как Гимель. Ответа он не знал.

— Если бы не черты лица, я бы подумал, что вы сын Гимеля.

— Ах, так… — собеседник усмехнулся. — Догадываюсь, что и Гимель на вас подзаработал.

— Точно так же. Продал мне нечто большее.

— Он поступил правильно. У вас, англичан, много золота, с помощью которого вы вмешиваетесь в наши дела в качестве союзников по общей борьбе против Бонапарта. Если вы сумеете меня убедить, что делаете это без всякого заднего интереса, то отдам вам «Турка» бесплатно.

В этих словах снова была издевка, но теперь уже более явная. Батхерст ответил одним предложением, после которого тот глянул иначе и больше не применял подобный тон:

— За такие игры, француз, не берутся ради денег или ради идеи, поскольку заранее известно, что, как правило, из них живыми не выходят.

Теперь уже он не дождался ответа, поэтому спросил сам:

— Когда я могу забрать автомат, и где?

— И вас не интересует, за сколько?

— Заплачу, сколько попросишь, француз. Когда и где? У меня мало времени.

— Когда пожелаете. Игрушка уже за городом, за Силезскими воротами, на мельнице неподалеку от имения вдовы Саломон. Вот этот человек, — француз указал на сидящего товарища, — проведет вас туда и выдаст товар после получения надлежащей суммы.

— На каком это берегу?

— На левом.

— Мне он нужен на правом.

— Это хуже. Там имеется мост Обер Баум, но это мост между двумя охраняемыми воротами, Силезскими и Мельничными, нет смысла рисковать. Нужно найти другой выход.

Он обратился к толстяку:

— Нужно будет перебросить товар на другой берег. Сможешь устроить?

— Почему бы и нет? — толстяк говорил сонным голосом, медленно и лениво, как будто бы думал о чем-то совершенно другом.

— Сколько тебе нужно времени?

— Дня два-три.

— Два или три?

— Три. Ночью со среды на четверг будет большая лодка. Но пускай он даст людей.

— Слышали? — обратился француз к Батхерсту. — Вам это будет стоить не слишком много, зато очередная проблема вас уже не будет касаться.

Несколько минут они обговаривали финансовые условия и детали переброски «товара» на другой берег Шпрее. Перед уходом Бенджамен кое-что вспомнил и сказал французу:

— А где человек фон Кемпелена? Тот самый шахматный мастер?

— Работает во дворце. Нам он уже не нужен.

— Он нужен мне, причем, довольно сильно. Хотя бы затем, что он должен ознакомить моих механиков с конструкцией автомата. Я хочу увидеться с ним как можно скорее.

— Ладно, послезавтра в десять будьте в церкви Святой Марии на Нойе Маркет. Он хромает на левую ногу. А мы, видно, уже не встретимся. Прощайте.

Когда же Бенджамен был почти у двери, француз громко сказал:

— Если можно, еще один вопрос.

— Слушаю.

— Сколько вам лет?

— Двадцать три года.

Удивление и еще нечто в глазах — это был последний образ «Жан-Барта», который запомнился Бенджамену.

Церковь Мариенкирхе стояла на площадке, «оградой» которой была разрезанная четырьмя улочками трапеция жилых кварталов. Готическая башня возвышалась над окружением — самые высокие дома, окружающие кирху, пятиэтажные, были в три раза ниже её.

Бенджамену до церкви было недалеко. Он добрался за несколько минут и появился раньше, чем было оговорено. В пустынном, величественном нефе, проколотом иглами разноцветных лучей из вытянутых витражей, каждый шаг отражался эхом. Слишком массивные, оскорбляющие чистый готический стиль колонны высоко несли ряды перекрестных сводов, похожих на надутые ветром латинские, косые паруса. Амвон, поросший золотой растительностью и выпученный, словно щека трактирщика, неприятно поражал мезальянсным барокко, чуждым настроению интерьера.