Шаляпин

Иначе вспоминал об этом вечере С. К. Маковский, один из деятелей художественного объединения «Мир искусства», издатель журнала «Аполлон». Он воспринял пение Шаляпина как символическое:

«Песнь Руже де Лиля в устах Шаляпина на этом петербургском торжестве у Контана за год приблизительно до крушения императорской России прозвучала каким-то пророческим предвестием революции. В этот год она висела в воздухе. Когда Шаляпин запел, предреволюционная буря ворвалась в залу и многим не по себе стало от звуков этой песенной бури. За столом замерли, одни с испугом, другие со сладостным головокружением. Бедный Штюрмер (член Государственного совета. — В. Д.),

сидевший рядом с Родзянко, врос в свою тарелку, сгорбился, зажмурил глаза. Да и не он один. Пророческий клик Шаляпина все покрыл, увлек за собой и развеял, обратил в ничтожество призрак преходящей действительности.

Сознавал ли тогда Шаляпин, какую судьбу предсказал он своей „Марсельезой“? Хотел ли он, друг Максима Горького, прозвучать каким-то Буревестником над императорской Россией?.. Но в бессознательности, в непонимании своего искусства никак нельзя заподозрить Шаляпина. Он прекрасно отдавал себе отчет в своих достижениях и возможностях…»

Февральскую революцию 1917 года Шаляпин встретил с надеждой и радостью. Многие в эту пору были охвачены романтическими надеждами и счастливой эйфорией. В письмах друзьям и родным артист поздравлял всех «с великим праздником свободы в дорогой России». В эти дни Шаляпин часто виделся с Горьким, оба они верили в переустройство жизни и хотели по мере возможности ему содействовать. «Человеком, оказавшим на меня в этом отношении особенно сильное, я бы сказал — решительное влияние, — подчеркивал Шаляпин, — был мой друг Алексей Максимович Пешков — Максим Горький. Это он своим страстным убеждением и примером скрепил мою связь с социалистами, это ему и его энтузиазму поверил я больше, чем кому бы то ни было и чему бы то ни было другому на свете».

Жажда гражданских свобод, надежда на обретение новых горизонтов творчества, новой гармонии жизни — общественной, художественной, личной — определяла взгляд на действительность, на происходящие события, наполняла новым смысловым, метафорическим содержанием даже, казалось бы, уже привычные художественные знаки, символы, образы. А. Н. Бенуа в статье, опубликованной в июле 1917 года, писал о памятнике императору Александру III П. Трубецкого на Знаменской площади в Петербурге: «…это не просто памятник какому-то монарху, а памятник, характерный для монархии, обреченной на гибель… Это — воистину монумент монарху, поощрявшему маскарад национализма и в то же время презиравшему свой народ настолько, что он считал возможным на все его порывы накладывать узду близорукого, узкодинастического упрямства».

События Февральской революции противоречиво отразились на повседневной жизни людей, не связанных с политической деятельностью. Каковы были их настроения? «Первого марта, я помню, у всех был только один страх, — как бы не пролилась кровь», — писал в газете «Русские ведомости» 14 марта А. Н. Толстой. Для многих отчетливо вставал вопрос, заданный себе А. Блоком в «Записных книжках»: «Нужен ли художник демократии?» В эти же дни поэт записал: «Произошло то, что никто еще оценить не может, ибо таких масштабов история еще не знала». Гимн «Да здравствует Свободная страна!» пишет К. Д. Бальмонт на музыку А. Т. Гречанинова. «На всех лицах было сознание уже одержанной победы, убеждение в том, что „вот теперь все пойдет к лучшему“», — восторженно записал А. Н. Бенуа, вернувшись с многолюдной демонстрации. «Максимализм русского сознания» особенно усилился в пору кризиса самодержавной власти и пробуждения антигосударственных настроений. Публика, охваченная пылом революционного романтизма, настойчиво требовала от художника исполнения важной социальной миссии, А. Блок предрекал появление «нового человека-артиста, который будет способен жадно жить и действовать в открывшейся эпохе вихрей и бурь».