Шаляпин

«Аксарин предлагал мне петь 30 августа „Жизнь за царя“ и, кажется, с благотворительной целью. Все это было бы хорошо, если бы не тяжкий момент, который переживаем теперь мы все, русские люди. Если взглянуть серьезно на всю нашу жизнь и увидать тот ужас, к которому привели нас традиции, глупейшие и ничтожнейшие, то, думается мне, — как смешно будет, в дни, когда целый народ, может быть, стоит на краю гибели, когда гибнут сотни тысяч людей, исключительно от заведенных нашими царями и их жалкими приспешниками традиций, для них только удобных,

повторяю, как смешно будет 30 августа распевать „Жизнь за царя“ […] Ты же знаешь, как я смотрю на вещи, — „Жизнь за царя“ я всегда пою как прекрасное музыкальное произведение, играю Сусанина потому с удовольствием, что считаю фигуру эпической, но когда все это суют исключительно для поддержки „хозяина вотчины“ (называемой Россией), право, становится противно, и даже прекрасная роль и музыка — меркнут. Нет уж, довольно кривляний, не хватает терпения!»

Речь шла, как видим, не о самом произведении Глинки, а о попытке использовать его для целей монархической пропаганды. И вскоре, когда опера шла в иных условиях, Шаляпин выступил в ней и продолжал петь Сусанина в последующее время. Эпизод с «Жизнью за царя» в известной мере характеризует настроения Шаляпина.

Вообще, встреча с рабочими на организованном для них концерте произвела на артиста сильное впечатление, сказавшееся не только в отношении к показному патриотизму, навязываемому правительством. Когда он узнал, что петроградский антрепренер Аксарин объявил о выпуске абонементов по повышенным ценам на спектакли, между прочим, с участием Шаляпина, он понял, что подобное мероприятие преследует скрытую цель: обеспечить успешное распространение дорогих абонементов под прикрытием его имени — и потребовал прекращения продажи. Чувствовалось, что он всячески желал оберечь свое имя.

Тяжелый ход войны и наступавшая коренная разруха в стране постепенно создавали трудности в тылу. Артиста тревожили продовольственные затруднения; он задумывался о своей многочисленной, разделенной надвое семье, о большом количестве людей — родных и прислуживающих, существование которых зависит от него одного. Его пугали слухи о начинающемся брожении. Он писал М. Волькенштейну в сентябре 1915 года: «Очень скучаю, конечно, по нашему петроградскому житью-бытью, но… в этом году едва ли, думается мне, мы будем проводить время в этом городе! С Думой хотят сделать скандал. Боюсь, что это будет скандал неприятный. Москва, пожалуй, выйдет на улицу».

Его тревожили обострившиеся отношения некоторых буржуазных партий Государственной думы с царским правительством, приведшие в те дни к роспуску Думы, и усиливавшиеся разговоры о том, что бездарное правительство ведет страну к поражению и полной разрухе, что спасти страну может только «ответственное правительство», то есть блок буржуазных партий.

Военные события все время пугали артиста. Он писал дочери Ирине в марте 1916 года: «Война тянется бесконечно — когда будет конец — никто не знает, что будет после войны, тоже неизвестно, и это еще более действует на нервы и раздражает». Он все время находился в предчувствии неясного и мрачного будущего.

В 1915 году большое внимание вызвали сообщения в прессе, что Шаляпин собирается сниматься в фильме по пьесе «Псковитянка» и что режиссером будет А. Иванов-Гай. Было неожиданно и странно, что певец избрал для себя немое кино, лишавшее его возможности показать самое главное в своем творчестве — голос и интонационное богатство. Всех занимал вопрос, что получится из этого эксперимента. Сам Шаляпин думал, что, если опыт удастся, то за «Псковитянкой» могут последовать другие киноленты с его участием.

Массовые съемки предполагались в Пскове. Но возникало опасение, что из-за близости фронта военные власти могут их не разрешить. Действительно, от съемок в Пскове пришлось отказаться.

Отклики на быстро снятый и сразу же показанный фильм были различны.