Шарль Демайи

– Вы совершенно правы, Франшемон, – сказал Демальи, – это было бы всего умнее… Разве есть место человеку в писателе?.. Есть люди, приходящие на первое представление, на балкон, вы все знаете их. Женщина, открывающая ложи, кланяется им. Зала глядит на них. Это вы, Ремонвиль, и другие вам подобные. Вас там человек двенадцать; вы серьезны, бесстрастны; глядя на драму или фарс, вы не плачете, вы не смеетесь. Вы созданы из мрамора. Вы только слушаете и смотрите. На завтра в газете вы расскажете пьесу публике… Литератор на меня производить совершенно такое же впечатление; только пьеса, которую он смотрит и слушает – это его жизнь. Он анализирует себя, когда любит, а когда страдает, он опять анализирует… Он анатомирует свою душу… Знаете ли, как литератор привязывается к женщине? Как Верне к мачте корабля… чтобы изучать бурю… Мы живем только нашими книгами… Другие говорят: вот женщина! Мы говорим: вот роман! Обуреваемые нашими страстями, мы перечисляем их!.. Мы говорим о любви как другие; мы лжем, мы не любим. Наша голова, наша жизнь слушает биения нашего сердца. В поцелуе мы ищем новизны, в скандале – успеха, в слезах женщины – слез публики, в любви – удачное произведение… Говорю вам правду: мы не любим.

– Но что же, это очень жаль! – сказала Креси, вставая. Проходя по зале, Демальи продолжал:

– Любовь есть поэзия людей, которые не пишут стихов, мысль человека, который не думает, и роман человека, который не пишет… Это фантазия купца, делового или государственного человека. Но для человека мысли, что такое любовь?

– Сон! – сказал Ламперьер.

XXXVII

Демальи и Ремонвиль сидели вдвоем в ложе, облокотившись на перила. Они интересовались пьесой столько же, сколько интересовались ею музыканты в оркестре.

– Ты очень мил, что поддержал мне компанию, позволив себя потащить сюда, потому что…

Ремонвиль прервал себя, чтобы подавить зевок.

– И я также… – и Демальи тоже зевнул, улыбаясь. – Может быть потому, что я пишу пьесу, театр мне действует на нервы… Что ты скажешь, Ремонвиль, если мы пойдем покурить?..

– Да, теперь как раз время… Какая погребальная пьеса… Точно комедия в стихах… Идем курить?

– Сию минуту, – сказал Демальи, берясь за лорнетку. – Какая хорошенькая вышла на сцену; как ее зовут?

– А, это маленькая Марта… Ты ее не знаешь?

– Она очаровательна! – сказал Демальи.

– Очаровательна, – повторил Ремонвиль, – и не без таланта.

– Но, она кажется очень молодой?

– Да, она единственная ing'enue в Париже, у которой нет сына в классе декламации.

– Какой красивый оттенок волос.

– Да, пепельного цвета… Ты любишь такие?.. Идем мы курить?

– Идем, – сказал Демальи не подымаясь. – Ты знаешь ее?

– О, очень мало… Впрочем, мы раскланиваемся.

– Кто у ней?..

– У ней… мать, мой милый; мать, желающая ее выдать замуж… Она добродетельна, как кажется… Креси каждый вечер все хорошеет… это факт… Смотри, она на нас навела лорнет… Где это она выучилась этим медленным, величественным движениям? Ба, она взяла их из «Альдобрандинской свадьбы», не правда ли?

– И это все, что о ней говорят?

– Что?.. Ах, извини… я тебе говорю о брюнетке, а ты мне о блондинке… Блестящая мысль! Если мы окончим вечер в ложе Креси? Мы будем слышать еще менее, чем здесь…

– Что касается меня, – сказал Демальи, – я остаюсь. Иди один, мой милый.

XXXVIII

………………………………и перед ним скользнула тень, неясный образ, напоминающий лицо молодой девушки ing'enue. Он более не слушал мыслей в своих фразах, но голос, который он слышал накануне.

По мере того, как он описывал сцену, пьеса его становилась музыкой, и он видел своих действующих лиц, выходящих из своих ролей, чтобы ухаживать за Мартой.

Через два часа этой заколдованной работы, он ударил кулаком по рукописи, бросил перо и отправился в мастерскую одного из своих приятелей, – единственное место, которое имело привилегию разглаживать его печаль и рассеивать его заботы. Шарль встретил там то, что всегда встречал: атмосферу безделья, величественного безделья, имевшего спокойствие и ясность труда, полнейшее «far niente», без угрызений совести, лень, сидящую в дыму трубок или убаюкиваемую номером «Tintamarre», грубый смех и утонченную распущенность острот, настоящее похмелье, после воскресенья, опьянение остротами, проказами, подражание актерам и животным, акробатические упражнения, всевозможные парижские шалости и шутки вокруг заколдованных красок и пузырьков, содержащих в себе солнце и тело; часы, быстро бегущие, легкие, как часы в комедии; время, убиваемое в продолжение целого дня тремя веселыми художниками, наполнявшими мастерскую своим смехом и беззаботностью; первый из них имел ум старой обезьяны, другой – ум шалуна, а третий обладал умом пройдохи. Шарля встретили восемнадцатью каламбурами и знаменитым подражанием похорон пэра Франции; с такими почестями принимали только людей, увенчанных славой, или светских дам, пришедших заказать свой портрет. Шарль нашел шутки глупыми и четверть часа спустя у него сделался вид человека, который думает о чем-то другом, так что один из художников воскликнул: