Шарль Демайи

Марта была охвачена тем оживлением, тем восхитительным огнем, лихорадкой движений и взглядов, которые придают женщине в последние часы бала, опьяненного музыкой, столько прелести, жара и света. Они выбрали столик; но прежде чем сесть, Марта встала на цыпочки и, подняв обе руки к верху, обрезала золотыми ножницами кисть винограда. Она начала обкусывать веточку и виноградины хрустели у нее на зубах.

– Ах, как это мило!.. Представьте… мне это напоминает… я была еще совсем маленькая… в пансионе. Там была такая же беседка, только еще более высокая… высокая… одним словом, такая же высокая как наша стена… в конце нашего сада… а в другом саду, не нашем, была беседка… К счастью, у нас была скамейка в саду, большая, ужасно тяжелая скамейка! Мы должны были тащить ее вчетвером или впятером… но это ничего, мы ее тащили. Раз скамейка у стены, обыкновенно я, как самая высокая, взлезала на её спинку, и обрывала виноград с другой стороны… Кончилось тем, что мы сломали скамейку…

– Кончают всегда тем, что ломают скамейку, – сказал Шарль. – Этого жизнь требует!

– Все ж таки я там очень веселилась… А раздача наград!.. Сначала играли комедию… Мне очень нравилось играть комедии в то время… А как мне аплодировали… Не было этих дрянных фельетонов, которые говорят вам неприятные вещи… Как подумаешь об этом времени, и пожалеешь его; хорошо, что я не думаю… А вы, как и я…

– Я, мадемуазель, это большая разница, я воровал только яблоки… и к тому же всегда их не терпел… Греческий язык, латынь, профессора, наказания… нет я ни о чем не жалею. Впрочем, нет, я жалею одного англичанина.

– Англичанина?

– Я был также совсем маленький. Англичанин был мой сосед по скамейке, большой, сильный, выше меня на целую голову… с огромными кулаками и ногами… Теперь я немного забыл, но кажется это бывало по понедельникам утром, да, во время класса географии, мы исчезали совершенно за огромным атласом. Чего я только ни вытерпел за этим атласом… Не знаю, откуда он узнал, что я сын старого военного… Если бы он меня только бил! Но он, толкая меня под столом ногою, постоянно твердил: «Французов поколотили при Ватерлоо!.. поколотили!.. поколотили»!.. И голос его резал меня по уху в то время, как его ножищи давили мой маленькие ноги… Глаза у меня наполнялись слезами, не от боли, но от национального унижения…

– Я не понимаю…

– Ах, мадемуазель, тут было только различие мнений относительно Веллингтона, национальное самолюбие… и я видел, что это был очень добрый англичанин, когда он вытаскивал из прекрасной кожаной сумки копченую селедку, положенную между двумя хлебцами, и предлагал мне половину… С тех пор никогда мне не доставляло столько удовольствия делить что-нибудь, – даже горе друга.

И Шарль налил шампанского Марте.

– Что же, тем хуже, это очень грустно, – произнесла Марта подставляя бокал…

– Какой прекрасный бал!.. Как я веселилась, танцевала!.. И потом, я обожаю костюмированные балы. Мне кажется это менее глупо, чем современные костюмы… Это убийственно, говорить с фраками!

– А носить их, если б вы знали!.. У вас прелестный костюм… с каким вкусом…

– О, это все сама я придумала… А как вам нравятся эти большие банты?

– Восхитительные!.. Они идут вам, как ваши глаза.

– Если вы мне скажете еще хоть один комплимент, я кладу свои перчатки в шампанское.

– Мадемуазель, – сказал Шарль, разрезая ананас, – я долго не верил, что есть ананасы: думал, это голландский сыр в листьях.

– Все иллюзии разлетаются, – сказала Марта, улыбаясь. – Скажите мне пожалуйста, вы нигде не бываете? Кажется, я вас никогда не видала…

– Это подобает моему полу, мадемуазель.

– Как – вашему полу?

– Да, мадемуазель, моему полу… Вы согласитесь, что есть пытка и пытка… Положим, мне рубят голову, это ужасно…

– Какая мысль!

– Но предположим, что мне щекочут пятки, пока не наступит смерть, это еще хуже. Ну а что вы скажете, мадемуазель, о пытке между щекотаньем пяток и отсеканием головы? Дружелюбное сдирание кожи?

– Но o чем вы говорите?

– Я! Я говорю о том, что хочу сбрить себе бороду.

– Ха, ха!

– Берегитесь! Ваша прическа сейчас упадет… Вот с этой стороны.

– Видели вы прическу мадемуазель Дювер!

– Нет!

– Не нравится мне эта прическа.

– Мне также… Вы любите музыку, мадемуазель?

– Очень.

– Вы правы: женщина, которая не любит музыку, и мужчина, который любит ее – два неполных существа.

– А вы насмешник!

– Нет, уверяю вас. Я только очень робок, отчего я во всю мою жизнь никогда не смел говорить с женщиной, не делая вида, что я смеюсь… Хотите знать правду? Я насмешлив, как нотариус почтенен: по наружности… Но не говорите этого!

– По крайней мере вы искренны, – сказала Марта, смеясь.

– Не хотите ли еще шампанского?

– Мерси.

– Чтобы чокнуться?

– За что?

– За наши мысли!

– Нельзя чокаться за такие вещи… не зная о чем.

– Но пьют же за будущее… а кто его знает?

– Я! – сказал Ремонвиль, проходя мимо, – я угадываю прошедшее.

– Господин де-Ремонвиль, – сказала Марта, – погадайте мне.

– Вашу руку, прекрасное дитя… Нет, другую, левую… Какой цвет любите вы.

– Розовый.

– Что вы читаете «La Patrie» или «Le Constitutionnel»?

– «La Patrie»… вечерний номер.